Предел тщетности (СИ)

Иногда я действительно чувствовал себя пацаном рядом с ней, да что там скрывать и рядом с Натальей. Две главные женщины моей жизни были на порядок умнее меня, не говоря уже о прочих пустяках, таких как интуиция и умение смотреть чуть дальше своего носа. Если честно, я не возражал бы, чтобы на планете наступил апофеоз матриархата, втайне надеясь, что у женщин хватит соображения оставить в живых не только красивых и умных, на развод, так сказать, но и вечных неудачников, хотя бы в качестве клоунов.

— А почему тебя?

— Не знаю, спроси чего полегче. Я его сестре рассказала, что Мишка заезжал ко мне на прошлой неделе. Может я последняя, кто его видел живым, — Танька помолчала и добавила, — и ты жди повестки.

Мое существование после мирового кризиса находилось так глубоко на периферии реальной жизни, что я даже сразу и не понял.

— А я-то тут причем? Мы с ним виделись последний раз в тот день, когда он деньги спер.

— Не говори ерунды, — разозлилась Танька и перешла в атаку, — как в детском саду, ей Богу. Не ты ли на всех перекрестках орал благим матом, что Мишку убить мало.

— Это же фигура речи такая.

— Вот про фигуру и расскажешь следователю.

Пробыл я у Таньки недолго, вернулся без приключений засветло, а вот что было дальше, как отрезало.

* * *

Поколебавшись, вдруг не пойдет, я плеснул немного водки на донышко, рассчитывая найти потерянное время, раздвинуть шторы сознания, с прискорбием понимая, что только в беспамятстве счастье.

Любое утро после загула сродни небольшому апокалипсису, масштабы и последствия которого пока еще не приняли стройные очертания, блуждают вороватым псом в кустах, боязливо выглядывают, страшась выйти наружу, пока раздосадованный хозяин не громыхнет палкой по штакетнику, не крикет на всю округу — выходи, кто еще живой.

И полезли, как в книгах Стивена Кинга изо всех щелей зловещие мертвецы, пихаясь локтями — отвратительные, один краше другого. Здесь самое главное не испугаться, не броситься бежать, не дать слабину, показав растерянность, оглядываясь с мольбой о помощи, а принять паскудство как должное, как непременный атрибут сегодняшней жизни. Пригласить за стол, да плеснуть, если что осталось. Не дай Бог, начать выяснять, кто чего купил, принес с собой и сколько выпил накануне. В этом смысле, чем меньше людей или нелюдей, тем лучше. Умение же пить в одиночку дается не каждому, имеет свои плюсы и минусы. Безусловно, положительным является тот факт, что ни с кем не надо делиться, не приходиться зорко и ревниво следить, сколько каждый себе налил и не выкроил ли себе лишнего. Помню пил я как-то в младые годы с двумя слепыми, жизнь столкнула нас лицом к лицу промозглым похмельным утром возле магазина. Одиннадцати еще не было, винный отдел закрыт, но законная преграда не казалась непреодолимой — толстая продавщица Марина жила в моем подъезде. Как все любители выпить, находящиеся в аховой ситуации, мы поняли друг друга с полуслова, осознав единство, скинулись, сообразив на троих, и я нырнул в подсобку.

Вместе с добычей мы отошли к ближайшим кустам, нашли на ветке дежурный стакан, мне, как зрячему, доверили роль виночерпия. Я взял бутылку и уже было собрался разлить водку согласно собственному представлению о справедливости, как один из слепцов, что постарше, нашарил рукой край стакана, положил палец на кромку, согнув две фаланги так, что ноготь смотрел в дно и скомандовал — банкуй. Я стал лить, как только водка достигла края пальца, слепой сказал — стоп. И что вы думаете, три раза жидкость наполняла стакан ровно по палец незрячего и в итоге, на дне бутылки не осталось ни капельки. Желание обмануть ближнего натолкнулось на природную сообразительность слепого и лишило меня угрызений совести в будущем.

Отрицательный момент пития в одно лицо — не с кем покалякать на животрепещущую тему, но тут все зависит от человека. Одиночество присуще цельным натурам, что живут по формуле «Лучший собеседник — это я сам».

Мне же приходилось пить в одиночку, беседуя только с котом, от безысходности — однажды споткнувшись, я выпал из обоймы, в то время как остальные побежали дальше, обиделся не на себя, не на собственную неповоротливость, а на весь белый свет и продолжал культивировать обиду, расчесывая болячку, чтобы не дай Бог, не засохла.