Предел тщетности (СИ)

Хлопнула дверь, клацнул закрывающийся замок, два оборота, послышался шум лифта, затем все смолкло. Я лежал в кровати с закрытыми глазами, боясь пошевелиться, потому что любое движение сразу бы выдало диагноз моему утреннему состоянию. В принципе, вчера ничего страшного не произошло, я держался как мог, дозируя глотки, не ударил в грязь лицом, никому не нахамил, ни на кладбище, ни на скоротечных поминках на бегу. Только уже в такси по дороге домой отпустил вожжи стоика, попросил Татьяну притормозить водителя у магазина и купить мне горячительного на остаток вечера. Она нырнула в освещенные двери и уселась обратно в машину с пакетом, в котором лежали две бутылки коньяку, судя по этикеткам не дешевого. Хотя, пес его знает, я в коньяке не разбираюсь.

Когда подъехали к дому, зачем-то уговорил Татьяну подняться наверх, она отказывалась, мне показалось, слишком категорически, но в итоге согласилась, уступила, скорее чтобы не спорить с упертым дураком. Мы стояли в коридоре, две моих любимых женщины и я между ними, привалившись спиной к шкафу, умильно наблюдал, как они беседуют о пустяках, перебрасываясь короткими фразами. Слова пролетали мимо меня, я даже не задумывался, о чем они говорят, пока сквозь пьяный туман не почувствовал, непритворную злость обеих, направленную по отношению друг к другу.

Несмотря на кашу в голове, обескураживающее сообразил, что не я являюсь причиной их неприязни, а неизвестное мне третье лицо или событие, пробежавшее черной кошкой между ними совсем недавно. Свои отношения с Татьяной я от жены не скрывал, хотя и не афишировал, Наталья же женским чутьем угадала, что со стороны Таньки угрозы семейному очагу нет. Что случилось прежде и имеется ли продолжение, как мне думается, ее заботило чуть меньше чем гражданская война в Конго. Все Танькины мужья обязательно получали в качестве приданого мою скромную персону, так и Наталья обрела мужа с довеском в виде шлейфа былых отношений. Две умные женщины еще в начале знакомства пришли к согласию поделив меня в только им известным пропорциях, подписали пакт о ненападении и закрыли тему.

Неприятное открытие так ошарашило меня, что я, не проронив ни слова, чтобы не выдать досаду, отстранил Наталью рукой и пошел в комнату, оставив их наедине. Не успел я дойти до конца коридора, как за спиной хлопнула дверь, клацнул замок на два оборота и послышался шум лифта. Видимо мое присутствие оставалось слабым стабилизирующим фактором, с моим уходом им уже не следовало притворяться, сдерживаться и они расстались тотчас же без сожаления.

Поминок, в привычном понимании не было, посидели минут сорок за накрытым столом, регулярно выходя покурить на кухню. Сапог беседовал вполголоса с Мишкиной сестрой, Татьяна с дочерью, одногруппники тихо испарились после кладбища. Я сидел в отстраненном одиночестве, рассматривал картину на стене, рисунок бабочки в отпечатках пальцев. Там, где рука стерла нежную пыльцу с крыла, просвечивал тонкий каркас скелета, похожий на иссеченный лист в прожилках, за ним вдалеке стоял грустный лес, — думая, что это самые неправильные поминки, на которых мне приходилось бывать — никто даже для приличия не всплакнул. Четрова жизнь. Когда гости суетливо встрепенулись и решили расходиться, Мишкина дочь подошла ко мне и сказала, что хочет непременно поговорить перед отъездом в Питер. Я не удивился, со мной последнее время все хотят поговорить, и, как под копирку, непременно.

На кладбище мы приехали на Петькиной машине, значительно обогнав ритуальный автобус. По дороге я выпал из разговора, молча наблюдая, как Татьяна перебрасывалась фразами с Сапогом, тот зачем-то дублировал их шоферу. Мужчина лет тридцати, крутивший баранку, комментировал фразы короткими репликами и Петька перекидывал ответы эхом на заднее сиденье нашей подруге.

Я не слушал их, думая о названии, что предложил мне Петька. Фраза, показавшаяся на первый взгляд почти гениальной, как только я начал катать ее на языке, шаг за шагом, точнее поворот за поворотом, теряла частицу оригинальности и очарования.

Я не собирался быть писателем, просто нашел отмазку для черта, надеясь заболтать бесконечными обсуждениями главное — нежелание умирать в точно отведенное время. Жестко хронометрированная поступь смерти вызывала во мне естественный протест. Но раз уж я назвался пишущим книгу, то надо гнуть линию до конца или до полного разоблачения, прикидываться изо всех сил, хотя бы из упрямства, из принципа, из чувства самосохранения, какая разница. Новое имя ненаписанного романа я мог бы театральным жестом бросить моим зверушкам как кость стервятникам, пусть обгладывают и видят — Никитин вам не абы как, знает в какой последовательности расположить буковки на обложке.

Чем дальше я думал, тем отчетливее понимал, что в основе названия лежит неприкрытая спекуляция на чужой популярности. Я был отнюдь не моралистом, но некоторые вещи мне претили, сам не знаю, почему.

Свои сомнения я поспешил высказать Петьке, когда мы стояли у ворот кладбища, поджидая автобус.