Пределы нормы

Я отложил булку. Заболел живот, до тошноты, до головокружения. Это не та боль, которая бывает от голода или несвежей еды, не та, которая вместе с запором или поносом, и от которой мама давала лекарства. Так болело, когда меня в школе вызывали к доске, на весь класс произносили мое имя, а потом тридцать пар глаз глядели на меня и смеялись. Так болело, когда в магазине мне нужно было поздороваться и сказать продавщице все, что мне велено купить, и я делал это долго, сбивчиво, с трудом, а она все это время недобро на меня смотрела. Когда старшие мальчишки забирали шапку или рюкзак, чтобы я за ними побегал, и я готовился к удару, сжимал кулаки. И в парке на веселых горках так болело, когда мой вагончик летел вниз. И вчера, когда я смотрел на Ладу, которую не растерзал Славик, не выгнал на улицу папа, чтобы она умерла там от голода и холода, не отравил Вовка своими таблетками, а убивал кто-то другой, убивал изнутри. А я смотрел, мучился животом, говорил ей все, что так долго складывал, склеивал из кусочков подслушанного, подсмотренного, додуманного и не дал ей телефон. Наверное, меня расстреляют. И правильно сделают.

Дальше пошли процедуры. Измерили температуру, давление, сделали укол в ягодицу. Живот все ныл и ныл, и я даже не вздрогнул от укола иглы, как это обычно бывало. Я только начал привыкать к своему сопровождающему, я почти с ним смирился, а он неожиданно решил меня покинуть. После процедурного кабинета не повел меня обратно в палату. Мы шли по коридору и остановились у двери с табличкой "Заведующий отделением Соболев Эдуард Владимирович". Медбрат постучал, и, не дожидаясь ответа, сам открыл дверь.

– Можно?

Не знаю, что ему ответили, но он легонько втолкнул меня в кабинет и захлопнул дверь. Кабинет заведующего оказался чуть больше моей палаты. Но в нем оказалось большое окно, почти на всю стену. Наверное, все-таки вечер, решил я. Дождь прекратился, оставив после себя низкое серое небо, все мокрым под ним и запах сырости, который проникал даже в этот замкнутый мир, состоящий из множества маленьких неприветливых комнат. Ну и хорошо, что нет такого окна в моей камере, (то есть палате), подумал я, за ним я только бы и видел, что этот маленький двор, полуразрушенные хозпостройки, высоченный забор. Еще в кабинете стоял небольшой диванчик, и стол с компьютером, за которым сидел заведующий. Заведующий мне показался молодым, чуть старше моего надзирателя, (то есть медбрата), худощавый, модно подстриженный, почти как Валера когда-то, и, конечно же, в белом халате.

Я долго стоял у двери, смотрел то в окно, то на сидящего за компьютером человека. Тот был занят, и я в глубине души надеялся, что постою так тихонько и меня заберут обратно в мою коморку.

– Садись, – сказал он мне.

Я бы хотел на диван, но сел на стул, напротив врача. Тот на меня даже не взглянул, смотрел в монитор, нервно поддергивал мышкой, хмурил брови. И опять эта боль и тяжело дышать, а в кабинете тихо так, что щелчки от нажатия на мышку кажутся неприлично громкими. Я ждал, ждал и услышал свой сдавленный голос:

– Опять умирают…

А мышка всё продолжала цокать.

– В моем отделение никто и никогда не умирает, – ответил заведующий.

Говорил он медленно, растягивая слова. Свободной рукой подпирал подбородок, отчего сказанное оказалось невнятным, будто он говорил с набитым ртом.

– Все здоровы и счастливы, – добавил он, – ты ведь здоров?

Я кивнул, что здоров. Про живот говорить не стал. Но он ведь на меня не смотрел, наверное, подумал, что я промолчал.

Цок-цок свой мышкой.

– Как приехал сюда помнишь? – спросил он, наконец.

– Нет, – ответил я быстро.

Заведующий облизал тонкие губы и приблизил лицо к монитору. Мышка в его руке резво забегала по коврику. «Ну же!» – шепнул он не мне. А потом, приподняв мышку, бросил ее на стол. Я вздрогнул.

– Черт!

Пару раз ударил по клавишам и откинулся на спинку стула. Долго смотрел на меня голубыми глазами из-под нахмуренных бровей.

– Фамилия? – раздраженно спросил он.

Я быстро назвался. Он пошарил глазами по столу, бегло просмотрел названия папок лежавших по его правую руку, и ничего не найдя, глубоко вздохнул.

– Сколько лет?

– Тринадцать.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

– Где твоя карта, не знаешь?

Я отрицательно помотал головой.

– Ладно.

В дверь постучали. Я повернул голову на звук открывающийся двери. В проеме мамина голова.

– Можно?

Мама! Видимо, доктор одобрительно кивнул, потому что мама вошла и встала за моей спиной, положила холодные руки мне на плечи.

– Ну, в принципе, здесь все понятно, – сказал заведующий, растягивая слова, – пусть полежит с недельку.

– Хорошо, – прозвучал родной голос над моей головой.

В дверь без стука вошел мой надзиратель.

– Александр проводит тебя в палату, – обратился ко мне заведующий, мы встретились с ним глазами. Я быстро опустил свои.

Встал, пошел за Александром. Уже у порога оглянулся на маму. Она тоже смотрела на меня:

– Иди, я приду, – улыбнулась она мне.

Пришла минут через двадцать с большим пакетом в руках. Я был в палате один, сидел с ногами на кровати. Мама поставила пакет у стены, села рядом.