Предлагаемые обстоятельства

Мы так часто жалуемся нынче на беллетристичность современной прозы, на ее серость, на стертость и безликость стиля, однообразие тем, сюжетов, конфликтов, но если бы попробовать охарактеризовать одной фразой главную черту той прозы, которую мы упрекаем в серости, то я бы воспользовалась фразой Ирины Полянской: «Их русский язык прост, как формула, а не музыка и природа».

Язык самой Ирины Полянской непрост. Она любуется словом и открывающимися ей возможностями словесной игры, она упивается музыкой фразы, точностью сравнения, неожиданностью метафоры, ее словесные фейерверки, возможно, кому-то покажутся избыточными. Но чтобы «впасть в неслыханную простоту», надо пройти искус сложности, и если язык Ирины Полянской непрост, «как музыка и природа», то еще дальше он от скучной простоты формулы. Не хочу с преувеличенным восторгом утверждать, что та «воздушная дверь», которая открывает вход в святая святых литературы, уже полностью распахнулась перед ней, но что писательница на верном пути, что она ищет и способна найти заветное слово — это несомненно.

Ирина Полянская молода, хотя по отношению к ней не хочется применять навязшее в зубах словосочетание «молодой писатель», взывающее к снисхождению. Словесная ткань ее рассказов столь мастерски создана и столь своеобразна, что ни в каком снисхождении к молодости и неопытности не нуждается. Хотя не возьмусь утверждать, что подобная писательская манера универсальна.

Проза Ирины Полянской антибеллетристична. Сюжеты ее рассказов до чрезвычайности просты.

Есть писатели, чутко реагирующие на прихотливые изгибы действительности, стремящиеся в поисках «жизненного материала к путешествиям в глухие места или, напротив, к месту бурных событий, репортерски подсматривающие непривычные пласты жизни, не затасканные в литературе, чтобы потом описать их.

Ирина Полянская пишет о самом обыденном. О том, что разлито в повседневности. О том, что содержится в жизненном опыте каждого человека, — надо только, чтоб опыт этот был литературно осмыслен.

Есть в сборнике рассказы, возвращающие нам как литературный факт явление, в сущности, всем знакомое. Жизнестойкая и по-своему обаятельная Томка Афиногенова, «существо хаотичное, с негодованием выплюнутое из чинного старого городка» и «присосавшееся к столице», «богемствующее до самой старости и смерти» с ее такой банальной и вечно новой историей любви к столичному лоботрясу из породы довольно невинных, в сущности, паразитов («Средь шумного зала Казанского вокзала»). Одинокая странная Агнесса, с ее стремительной готовностью откликнуться на всякое приветливое слово, с ее нелепыми платьями — «вызовом судьбе» и столь же нелепой — лишь бы казаться «как все» — ложью про свекровь и мужа («Черное и голубое»). Взбалмошная, капризная Гледис, будущая актриса, которой, впрочем, именно актрисой и не суждено стать — только актерствовать всю жизнь, так что даже любящему ее человеку не извлечь «чуткое и мятущееся существо» из хаоса чужих мыслей... из густоты табачного дыма, из сомнительных дружб с ее однокурсниками, из обрывков бог знает кем написанных текстов, накладных кос и париков, румян, гуммоза и балетных па» («Между Бродвеем и Пятой авеню»)...

«Здесь можно встретить невероятные типы, хоть сейчас тащи их в рассказ, что мы, собственно, и сделаем, направив подзорную трубу на одно удивительное существо», — начинает Ирина Полянская повествование, следующее за блистательным описанием Москвы в совершенно неожиданном ракурсе.

«Подзорная труба» писателя может быть направлена во внешний мир — так является галерея персонажей ряда рассказов Ирины Полянской. И эта же «подзорная труба» может быть обращена внутрь. Так рождается ее поэтическая проза, где вместо слова «героиня» хочется воспользоваться термином лирический герой — так полна иллюзия самовыражения, самообнажения автора, которое достижимо лишь в поэзии.

Рассказы «Музыка», «Жизнь дерева», «Куда ушел трамвай» — на мой взгляд, именно образцы такой прозы. Но наибольшей удачей писательницы, безусловно, является повесть в рассказах «Предлагаемые обстоятельства».

Если попробовать, игнорируя временную последовательность повествования, пропущенного через призму припоминающего сознания, выстроить некую сюжетную схему повести, то она окажется до невероятности проста и узнаваема. Существует семья: отец, человек широких умственных интересов, крупный ученый, мать — чуткое, тонкое существо. Влюбленная в литературу, непрактичная и бесконечно обаятельная Марина — так зовут мать — уж, конечно, куда привлекательнее, тоньше, умнее, значительнее аспирантки Наташи, с лицом, «стершимся от слишком частого употребления природой», — и все же Александр Николаевич уходит к Наташе, покидая двух дочерей.

Словом, крушение семьи, отчаяние матери, которая судорожно цепляется за работу, за дочерей, но уже ничего не может поправить в своей рушащейся жизни, тоска дочерей. Конечно, это многократно бывало в литературе — уходы отцов, отчаяние брошенных жен, детские слезы дочерей и сыновей. Совладать с избитым сюжетом непросто. Но, оказывается, возможно.