Предлагаемые обстоятельства

Старшая дочь Александра Николаевича, Геля, по капле собирая истину, которая все ускользает, складывает фрагменты портрета матери в единое целое — вот она любит другого человека, вот жертвует им ради мужа, объявившегося после нескольких лет безвестности — оказывается, был в плену, потом — терпел лишения в лагере, сейчас — зовет к себе, разделить тяготы его жизни; вот мать в кругу семьи, вот она усталая и надломленная после ухода мужа, тенью бродящая по опустевшим враз комнатам. Строки писем отца и матери, в которые вчитывается дочь, обычный архив семьи, трактуется как сага о нас.

В современных бытовых драмах, с разводами и адюльтерами, очень редко предлагается подобный масштаб измерений. Кажется, наоборот: нет в сегодняшних романах нарочито уроненной перчатки и не те страсти, не то отчаяние — все мельче, тусклее, скучнее.

Удивительно в повести Ирины Полянской то, что горькое ощущение непоправимости утраты, необратимости времени, трагедии, разрушившей человеческие жизни, возникает без всякого эмоционального нажима. Повесть не имеет ничего общего с теми ставшими ныне многочисленными образцами женской прозы, которые возникли на скрещении запоздалого сентиментализма с романтизмом и украшены обилием восклицательных знаков и словами «боль», «тоска», «страдание», «любовь».

Прихотливо построенное повествование, где случайно, казалось бы, возникшая ассоциация высвобождает цепь других, своего рода «в поисках утраченного времени», повесть Ирины Полянской обладает цельностью и завершенностью — свидетельство того чувства формы, которое так редко встречается ныне в современной прозе, и, возможно, столь же врожденный дар, как абсолютный слух у музыканта. В цепи этих ассоциаций, мимоходом очерченные, дополненные потом все новыми и новыми штрихами, возникают характеры, завязываются клубки отношений, распутать которые, конечно, не под силу повествователю — остается лишь разгадывать отца и мать, склонившись над их письмами, искать правду, зная, что это, в сущности, невозможно, что «ее нельзя выкристаллизовать из массы обстоятельств и причин», и все же снова и снова приниматься разгадывать (что? жизнь?), пока ужасная непоправимость самого бега времени и невозможность повернуть его вспять не овладеет сознанием повествователя. «Наша кукушка, вырывавшаяся каждый час из часов, подбросила нас в чужое гнездо, и это нас здорово изменило... «Кукушка не виновата, — скажешь ты, — нет, не виновата». Тогда кто?

Отец не виноват... мама и подавно ни в чем не повинна, кукушка тоже, ее обязал ростовский часовой завод провозглашать каждый час прожитого времени, и он же не научил разворачивать время вспять, — так кто же, наконец, кто?» — эта тема, тема времени, которое тащит людей неведомо куда, хотя они и не чувствуют его хватки, возникает едва ли не в самом начале повести, вырастая в конце в попытку бунта против железной необходимости времени, в желание уничтожить причины, следствием которых явилось настоящее и будущее, в фантастическое намерение, строго соблюдая очередность в датах, отсылать их (письма) до востребования по одному — прочь, в прошлое, до самого темного дна, до самого зерна нашего существования, начать отсылать с последних жестоких телеграмм и кончить первой запиской отца: «Марина! Приходи после лекции на Старое шоссе!» — и при этом мечтать, что прежняя мама, бойкая красавица, получив ее, фыркнет, разорвет в клочья, уйдет на свидание к другому и не даст мне жизни».

Этот бунт против времени, носящий метафизический характер, может быть подтвержден лишь чувством, горьким, щемящим чувством трагичности таких с виду обыкновенных и часто повторяющихся событий, как утрата любви, распад семьи, необратимость происходящих с человеком перемен. Пронзительная искренность лирической исповеди, достигнутая мастерством повествователя, — вот причина того, почему этот достаточно непритязательный и далеко не оригинальный сюжет так держит внимание читателя.

Поистине достойна восхищения попытка молодой писательницы вступить в сражение с беллетризмом на его собственной излюбленной территории, на территории банальнейшего сюжета нашего времени, затасканного в бытовой прозе и преодоленного изнутри, одной лишь силой слова.

Подытоживая все сказанное, замечу, что тем, кто любит в литературе лихо закрученный сюжет, интригу, кто ценит занимательность, кто любит читать на ходу, скользя по поверхности страницы, цепляясь за события — «так что там дальше случилось?» — проза Полянской вряд ли придется по вкусу. Она требует медленного и вдумчивого чтения.

Но тем, кому дорого слово, обращенное к уму и душе, тем, кто любит точность слова, ценит музыку прозы, кого способно увлечь повествование, неторопливо разворачивающееся, но зато открывающее глубины непознанного в человеке, — тем эта книга сулит встречу с яркой писательской индивидуальностью, с именем, которое, я уверена, останется в литературе.

АЛЛА ЛАТЫНИНА