Предприятие Рембрандта. Мастерская и рынок

В дни Рембрандта бытовал топос, согласно которому чувства, испытываемые художником к искусству, отождествлялись с любовью мужчины к музе, возлюбленной, а иногда и к жене. Поэтому влюбленный художник или поэт в своих творениях, будь то картины или стихи, воспринимался как наделенный могуществом и силой. Тогдашняя культура знала и особый вариант этой аналогии: любовь художника к искусству как своего рода субститут любви к женщине. Логично в таком случае, что создание произведения искусства уподоблялось рождению ребенка. Вазари повествует о том, как, отвечая одному священнику, сокрушавшемуся о том, что Микеланджело холост и бездетен и потому никому не сможет оставить плоды своих трудов, художник отвечал, что Микеланджело женат на искусстве, а чада его – его творения. В Северной Европе эту историю повторил ван Мандер, завершив ею жизнеописание Спрангера; повторяет ее и Хоогстратен[55]

.

Голландские художники обыкновенно трактовали аналогию «искусство – жена» совершенно иначе. Одно дело муза вместо реальной супруги, и совсем другое – жена, являющаяся музой. Голландский художник часто изображал на картинах свою жену, иногда даже вместе с детьми. На то были практические причины: члены семьи выполняли роль моделей. Впрочем, автопортреты с «реальной» или запечатленной на портрете женой и/или семьей воплощали и особую концепцию искусства. Топос безбрачия и бездетности и одновременно супружества с музой, встречающийся в излагаемой Вазари истории Микеланджело, никак не подготавливает нас к тому «одомашниванию» искусства, которое можно наблюдать в автопортретах Доу, Метсю, Мириса, Яна де Бана и других. Адриан ван де Верфф даже сумел перенести семейное изображение такого рода в аристократическую сферу. На своем автопортрете 1699 года – втором варианте композиции, созданной для коллекции живописных автопортретов по заказу Медичи, – он горделиво выставляет напоказ золотую цепь, полученную от Иоганна-Вильгельма[56]

в награду за службу, и демонстрирует зрителю картину, на которой запечатлены его жена в образе Живописи и дочь в образе Гения (?) (ил. 27)

. При всей своей изысканности, свойственной придворной живописи, эта картина – дань уважения не только искусству, но и семье, члены которой предстают на полотне как живые даже в облике античных персонажей. Существует разница между искусством, ассоциируемым с любовью, и живописью, представляющей в сугубо положительном ключе сцены брака и семейной жизни. Можно не тратить более время на доказательства, поскольку Рембрандт всячески подчеркивает это различие[57]

.

Рабочая блуза, в которую облачен ювелир, весьма напоминает одеяние Рембрандта на кенвудском автопортрете (и, кстати, костюм Аристотеля). Но этот офорт – не автопортрет. В отличие от многих голландских художников, Рембрандт никогда не изображал себя с женой и детьми. В этом небольшом офорте он полнее всего воспроизводит тип автопортрета с членами семьи, декларируя, однако, любовь не к семье, а к искусству. Офорт Рембрандта – необычный пример открытого признания мизогинического потенциала, свойственного этому топосу: искусство способно заменить художнику возлюбленную, и он (а не она!) может произвести на свет потомство, породив произведения искусства. Демонстрируя объятие, которым художник одаривает женщину и ее детей, порожденных им самим, Рембрандт иллюстрирует мизогиническое желание, откровенно высказанное Монтенем в главе VIII («О родительской любви») второй книги «Опытов»: «Я не уверен, не предпочел ли бы я породить совершенное создание от союза с музами, чем от союза с моей женой»[58]. Эрос, которым пронизан миф о Пигмалионе (а офорт Рембрандта, возможно, тоже был навеян этим мифом), превращается в манифестацию мужской порождающей способности. Искусство, репрезентируемое таким образом, никак не сочетается с семейной жизнью и бытом, но противоположно им. Работу в мастерской Рембрандта всецело определял подобный взгляд на творчество. Мы еще вернемся к нему в следующих главах.