Представление о двадцатом веке

Один из этих менторов сыграл в жизни Карстена заметную роль, звали его Тюге Любанский, и он преподавал гражданское право. Не думаю, что отношения этих двоих можно было назвать дружбой, все отношения Карстена с другими людьми предполагали дистанцию и вежливость, правильнее было бы сказать, что они с Любанским стали приятелями. К их знакомству имел отношение еще один человек, и появился он в самом начале, во время первых занятий с ментором в помещении Юношеского христианского общества на улице Сторе Каннике-стрэде. Снаружи палило солнце, стояла удушливая жара, а перед Карстеном сидела одна из немногих студенток на всем факультете — волосы ее были заплетены в две тяжелые светлые косы, между которыми, словно дыра, сиял затылок. Это очень мешало ему сосредоточиться и о чем-то ему напоминало, отвлекая внимание от лежащей перед ним книги, в которую переплетчик вставил чистые листы, сотни чистых страниц, ожидающих его заметок, которые Карстен не делал, потому что обнаружил, что девушка, несмотря на то что она вроде бы и не оборачивается, одаривает его взглядом, который в то время назвали бы «лучезарным». И тем не менее именно в этот момент Карстен впервые по-настоящему слышит

голос Любанского. Трудно сказать, почему это происходит именно в это мгновение, но так уж получилось, что девушка вдруг перестает существовать, а все внимание Карстена оказывается захвачено ментором — его проникновенным голосом, независимыми взглядами и той явной толикой безумия, с которой Любанский в течение лекции снова и снова приближался к теме границ юридического мышления, и Карстена впервые посетила мысль, что, возможно, даже у самых мудрых людей нет ответов на все вопросы. Когда занятие закончилось, он остался на месте, неподвижно уставившись на доску, с которой ментор стирал написанное. И вдруг Карстен заметил, что сидевший рядом с ним молодой человек тоже никуда не ушел, и повернувшись к нему, увидел своего школьного товарища, Мальчика-из-актового-зала. Карстен долго изучал его, желая убедиться, что это действительно он, что на его лице отсутствуют страшные следы той венерической болезни, которой его в свое время наградили сплетники. Но молодой человек выглядит здоровым, бодрым и полным юношеской энергии. Карстен ощутил какое-то приятное щекотание в животе от того, что вновь оказался рядом с этим неугомонным щуплым мятежником, предвкушая его провокационные речи — пусть он их пока и не слышал. Вскоре Любанский подсаживается к молодым людям и начинает рассказывать анекдоты и истории из ночной жизни Копенгагена, демонстрируя свое презрение к юридическим институтам, и каким-то образом они уже оказываются за столиком в кафе, пьют эрзац-кофе со слоеными булочками (думаю, за счет Карстена) и говорят, и говорят, а лето между тем проходит, наступает осень, а потом зима и снова весна. Карстену их разговоры запомнились как нескончаемое словесное опьянение.

Оказалось, что Мальчик — коммунист, ну конечно же, он коммунист, Карстен с удовольствием отмечает, что его старый знакомый всё так же во всем отличается от большинства. Но это еще не все, вскоре он рассказывает им, что участвует в Сопротивлении, и с детским восторгом демонстрирует Карстену и Любинскому свои фальшивые документы, подпольные газеты и украденный немецкий «парабеллум», такой тяжелый, что он может поднять его только двумя руками, и такой большой, что кажется, под его исландским свитером скрыта чудовищная опухоль. Любанский, конечно же, не остается в долгу, он тоже пытается обозначить свои границы и с неприкрытым презрением рассказывает об удалившихся от мира профессорах университета, о юристах-коллаборационистах, об адвокатской жизни, суровой и скверной, но отражающей реальность. В какой-то момент он рассказывает, как министр юстиции Туне Якобсен и президент Верховного суда Троэльс Г. Йоргенсен в 1941-м и 1943-м содействовали немцам при арестах трехсот-четырехсот коммунистов, продемонстрировав, что датская полиция, несмотря на свою небольшую численность, способна на проведение успешных операций не хуже других, и рассказывая об этом, Любанский с издевкой ухмыляется, подчеркивая тем самым, что это, конечно, вопиющее злодеяние, но такова уж жизнь.

Эту историю Карстен не забыл. Несмотря на все остальные истории и циничные шутки Любанского, это событие прочно запечатлелось в его душе. Отчасти еще и из-за того, что Любанский упомянул имя Луи фон Коля. Карстен вспомнил, что это один из тех людей, которые навещали Карла Лаурица незадолго до его исчезновения. Во всяком случае, история эта зародила в душе Карстена первые, робкие сомнения в торжестве правосудия, Верховном суде и буржуазных ценностях, и каким-то образом рассказ Любанского перекликался для него с проведенными в одиночестве днями в Академии Сорё после выпускных экзаменов, вызывая какое-то неясное, необъяснимое разочарование.