Представление о двадцатом веке

Есть что-то невероятное, что-то непостижимое в представлении, что время материально, как тот натуральный кофе, который Карстен мог пить за завтраком, несмотря на оккупацию, потому что среди знакомых Амалии были люди, которым не составляло труда раздобыть все что угодно. Этот кофе тоже нужно было беречь и не проливать на белые вышитые скатерти, но это не так странно, как то, что нельзя напрасно расходовать время. Если меня удивляет эта мысль, то отчасти потому, что ведь время — не вещество, но в основном потому, что такое настойчивое планирование будущего Карстена представляется мне чрезмерным. Кажется, трудно найти убедительную причину, зачем Амалии давить на Карстена, а Карстену на самого себя, чтобы учиться, заканчивать университет и становиться знаменитым юристом. Я имею в виду, что Амалия уже давным-давно доказала, что не нуждается ни в чьей помощи. К вилле пристроили новую веранду, чердак забит мешками с кофе, в подвале вдоволь копченой свинины, а на полках лежат ряды бутылок с вином. Судя по всему, она никогда ни в чем не будет нуждаться. Не было и никаких

моральных оснований, чтобы Карстен загонял себя, как лошадь на бегах. Однако никто, кроме самой Амалии, не осознавал, что положение ее изменилось. Она сохранила своих друзей дома и даже увеличила их число. Но она больше не занималась с ними любовью, или во всяком случае почти не занималась. Медленно и исподволь она использовала свою власть над мужчинами, делая так, чтобы им все сложнее и сложнее было попадать в ее спальню, и, наконец, она полностью закрыла туда доступ. При этом она сохранила свое влияние, она стала вдумчивым, незаменимым советчиком, собеседником, врачевателем душ, подругой и философом — кем угодно, только не той, кем она была раньше, а именно проницательной, мудрой проституткой.

Она продолжала общаться со старыми друзьями, к ней по-прежнему приходили биржевой маклер и профессор, и круг ее друзей даже расширился за счет известных личностей, таких как, например, эпатажный архитектор и журналист Поуль Хеннингсен. И до самой своей смерти к Амалии приходил премьер-министр Стаунинг — чтобы отдохнуть душой и попросить то об одном, то о другом, и она не отказывала ему ни в чем, за исключением того одного, что она никогда или почти никогда никому теперь не предоставляла.

Но все это она скрывала от Карстена, она просто ничего ему теперь не рассказывала. По ее словам, жизнь ее была тоскливой и полной страданий, и именно это представляется весьма странным. Потому что она отнюдь не одинока, в это время в Дании полно обывателей, которые высунув язык и размахивая кнутом, подгоняют своих детей на пути в будущее, чтобы они получили образование и добились большего, чем их родители.

Не поймите меня превратно, я знаю, что у многих родителей есть такая мечта, и она вполне осмысленна, потому что сами они — дворники, сапожники, рабочие судоверфи, и они хорошо помнят и голод, и тридцатые годы, и прежние времена, и рассказы об эпидемиях холеры в девятнадцатом веке, а потому боятся нового экономического кризиса и того, что их вместе с детьми и страной поглотит нищета, как в свое время это произошло с Анной и Адонисом в Кристиансхауне. Но так чувствуют не все и даже не большинство. Большая часть тех, кто подгоняет своих детей, это люди, которых вполне можно назвать обеспеченными, у них все в порядке, и, казалось бы, голова их должна быть достаточно свободна от забот о хлебе насущном, чтобы не ограничиваться мыслями о карьере в армии, в церкви или на государственной службе. Но они об этом не думают, они действуют, как Амалия, так или иначе, почти как Амалия, и мне это совершенно непонятно.

Амалия знала, как и положено матери, какими аргументами следует воздействовать на Карстена. Она рассчитывала на его чувство вины, на любовь к ней и его страх зря растратить время, и он внимательно к ней прислушивался. Он решил устроиться в Департамент статистики, и его тут же приняли на работу, потому что его выпускные оценки и с точки зрения статистики, и во всех других отношениях были впечатляюще высоки, к тому же он всем своим видом внушал доверие, демонстрировал уважение к вышестоящим и при этом производил впечатление самостоятельной личности — все это возможно, только если ты с самого детства впитал культуру Датского Чиновничества.

Рабочий день Карстена начинался в 7.30 утра и заканчивался в 16.00, и это означало, что оставалось время для еще одной работы, день еще не закончился, можно было еще раз засучить рукава и хорошенько потрудиться до восемнадцати часов — до вечерних занятий в центре города. И тут Карстен сделал то, о чем он никогда не смог бы рассказать матери, — он устроился на работу посыльным и стал ездить на велосипеде. Амалия не смогла бы с этим смириться, она говорила Карстену, как и когда-то Карлу Лаурицу, что надо говорить не «ходить на работу» — мы ведь не знаем, что такое «работа», надо говорить «ходить в контору».

Тем временем начались занятия в университете.