Преферанс на Москалевке

– Выстрелы произведены из твоего оружия и твоей рукой, Горленко… И в показаниях ты пишешь о явно выдуманном гиганте в химкостюме. По всему выходит – покрываешь сообщника или сообщницу.

– Да по чему по всему? – закричал Коля.

– Если бы такой примечательный тип там действительно был и выходил через дверь, его бы видели соседи, – с не меньшим отчаянием в голосе сообщил Игнат Павлович. – Я б и рад тебя не подозревать в сговоре, но факты – вещь упрямая. Я не закрываю дело лишь потому, что надо найти краденое… И, кстати, политическую подоплеку тебе ведь не твой следователь шьет – он так, мелкая сошка, сам толком ничего не знает. Тобой куда более серьезные чины заинтересовались. Громкое дело, быстрое раскрытие… Ты бы собрался, подумал, как нам с тобой хотя бы от обвинения в умышленных действиях против советской власти отбиться…

Коля пришел в ужас. Если даже Игнат Павлович не сомневается в его вине, а твердит лишь про избавление от политической статьи, то что ж все остальные?

Надо было что-то делать… Коля подскочил и, вытянувшись во весь рост, громко закричал:

– Игнат Павлович, ты давно меня знаешь. Ничего я не крал и никого не убивал… – На последнем слоге дыхание отчего-то перехватило и острая боль с новой силой запульсировала у Коли в голове. Он тяжело осел.

– В больницу тебя надо, – обеспокоенно пробормотал начальник.

– Само пройдет… Некогда мне по больницам разлеживать! Два работника НКВД убиты… – Коля держался за голову и тяжело дышал. – Надо расследовать. Я помогу…

– Дурак ты, Горленко! – в сердцах воскликнул Игнат Павлович. – Не вздумай от госпитализации отказываться, если я ее для тебя выбью! В больницу надо не только из-за сотрясения, но и для дела. Чтобы исследовали, может ли быть, что ты стрелял и ничего про это не помнишь…

– Или что стреляли из моего оружия…

– Из твоего оружия и твоей рукой – отпечатки-то ясно говорят: кроме тебя, никто твоего табельного не касался… – не унимался Игнат Павлович. А потом вдруг глянул на часы и заторопился: – Ну, вот что. У меня еще куча дел сегодня. И все по твоей милости. Не обещаю, что дело так и оставят у меня и что в следующий раз говорить с тобой буду снова я. Но приложу все усилия. Короче, к следующей встрече хорошенько подумай и объясни мне как следователь, что такое там у адвоката могло приключиться. Вспомни подробности, напрягись. Я не знаю, врешь ты мне или нет, но любую гипотезу выслушать готов. В снимающий с тебя все подозрения ход событий верю слабо, но вдруг ты что удумаешь и впрямь… Только еще раз повторюсь – никаких политических высказываний. Твое положение очень шатко. Наша задача-минимум – доказать, что преступление твое исключительно уголовное. Мало того, что в этом случае следствие через нас будет идти, так еще и, скажем честно, в тюрьме у уголовников куда больше прав и привилегий…

«Во как! – грустно констатировал Коля, прогоняя картинки вспоминаемого эпизода. Сейчас и отсюда – то есть из камеры, после ночи в атмосфере отчаяния и безызвестности, – поведение начальника в этом тяжелом, до мельчайших деталей восстановленном мечущимся мозгом разговоре казалось особенно обидным. – Игнат Павлович называется! Другом ведь был, не только руководителем… Мало того, что про нарушение всех прав в наших тюрьмах слушать ничего не захотел, так еще и в целом вел себя так, будто вопрос о моей вине уже решен, и главное теперь доказать мои права на блага уголовников. Черт знает что! А ведь и правда, дело будто белыми нитками шито. Так, будто кто-то нарочно его таким соорудил, потому что хотел выставить меня виноватым. Стоп! Меня ли? Я ведь просто замещал дядю Доцю».

Мысли, наконец, нащупали конструктивное русло.

«Минутку! А ведь Игнат Павлович в конце разговора что-то такое и говорил… Мол, собирается дядю Доцю допросить. Значит, тоже подметил этот момент. Не мог не подметить!» Коля лихорадочно вспоминал, включил ли он в показания информацию о том, что прямо перед задержанием адвоката убитым подбросили записки с угрозами. Кажется, все же написал. Вот пусть Доця и прояснит, кто угрожал. Вполне вероятно, этот кто-то и есть убийца…

– Горленко! На допрос! – раздалось в этот момент от двери.

И Колю снова повели по коридорам и лестницам. Долго петлять на этот раз не пришлось. Еще вчера, когда после беседы с Ткаченко его вели в камеру Холодногорской тюрьмы, Коля подметил, что коридоры тут куда короче, а лестница (кабинеты следователей отчего-то располагались на самом верху) куда попросторнее.

– Занято! – рявкнул в коридоре кто-то из местных дежурных. – Много сегодня ожидающих, все шкафы переполнены. Давай на «брехаловку» его!

– На какую еще «брехаловку»? – успел удивиться Коля, прежде чем понял, как ему повезло.

«Брехаловкой» звалась небольшая подсобная комнатушка, уже наполненная заключенными. Люди здесь чувствовали себя посвободнее, чем в камерах.