Преисподняя

С восходом луны мрак растаял, ночное пространство открылось из края в край. Сияние полной луны хлынуло на пустынные улицы и отразилось в черных стеклах. Темные, отражающие лунный свет окна были похожи на немигающие глаза — множество неподвижных глаз, молча взирающих в сумеречную летнюю мглу.

Воздух над крышами был наполнен лунным светом, который, словно ливень, обрушился на Москву и залил, затопил весь неоглядный городской окоем. Как случалось уже, полнолуние принесло беду.

…некоторое время доносились приглушенные звуки — бегущий стороной автомобильный накат, глухие непонятные удары, свист, протяжный металлический звон, плеск воды, стук мотора, похожий на невнятное бормотание; по мере движения звуки удалялись, сливаясь в сырой неразборчивый шум, который вяло сочился вниз, тянулся за идущими, точно нить, связывающая их с поверхностью.

Чем ниже они спускались, нить истончалась, звук слабел и угасал, угасал, пока не утвердилась вокруг тугая отчетливая тишина. Она тесно заполнила окрестное пространство, плотно заложила уши, и казалось, ее можно тронуть на ощупь, коснуться рукой.

Рождающиеся при ходьбе звуки — стук шагов, скрип ремней, звяканье оружия, шуршание комбинезонов — не нарушали тишины и не распространялись никуда, оставались на месте — там, где возникли.

За минуту до спуска отряду сообщили по рации, что в метро прошел последний поезд.

Скованными старческими движениями проводник снял замок, отворил тяжелую скрипучую дверь и нашарил при входе пластмассовый выключатель; линия, к счастью, оказалась под напряжением, в подземелье вспыхнул мутный электрический свет.

Молочные плафоны в проволочной оплетке висели на серой шершавой стене. Соединенные проводкой фонари тянулись вдоль бетонного коридора, освещая узкий проход, своды и стальные, крашенные в серый цвет герметичные двери с рукоятками и винтовыми запорами, словно на подводной лодке между отсеками.

За дверьми и впрямь могли оказаться отсеки, двери вели неизвестно куда: то ли в соседние помещения, то ли в новые коридоры, не имеющие конца. Вероятно, здесь была целая сеть подземных сооружений — загадочный лабиринт, в котором повсюду могла таиться опасность.

То, что опасность существует, они поняли сразу, едва стали спускаться. Каждый из них ощутил потаенное чужое присутствие, пристальное внимание — не сказать, правда, откуда оно исходит.

Предчувствовать опасность умел в отряде каждый. Это умение они обрели на недавней войне, странной по своей сути: в отличие от всех войн, на ней не было фронта, опасность исходила сразу отовсюду.

Предчувствие возникало без явного повода, необъяснимо и как бы само по себе, без намека, приметы или знамения. Никакая учеба, маневры, инструкции и наставления не могли этому научить: чутье опасности было присуще только тем, кто прошел войну. Внутри у человека как будто существовало особое устройство, которое не включалось без надобности, но стоило возникнуть опасности, оно будило тревогу; обостренное чутье помогало на войне выжить и уцелеть.

В отряде войну прошли все, это было решающим условием отбора. Необстрелянным отказали сразу, хотя среди них попадались подходящие кандидаты: хорошие стрелки, владеющие холодным оружием и подготовленные к рукопашному бою. Но им отказали: они не нюхали пороха, а затея была слишком опасной, чтобы проверять их в деле.

Все, кого отобрали, прошли войну — странную, причудливую войну, в которой не было победителей, одни проигравшие, а страна, которая их послала, покрыла себя позором.

И сейчас в них вновь пробудилось прежнее, уснувшее было чувство: ощущение близкой опасности, чужого пристального внимания, словно кто-то тайком наблюдал за ними сразу со всех сторон.

…детей не пускали в школы, отравленные страхом люди испытывали гнетущее чувство от постоянного изнурительного ожидания. Городские власти пытались успокоить население, но сами были растеряны, лишь бессильно разводили руками и бормотали что-то невнятное.

…для первого спуска Першин отобрал в отряде десять человек. Он поговорил с каждым порознь в надежде понять, с кем предстоит идти — внизу разбираться будет поздно.

Он расспрашивал их о войне, и тех, кому она нравилась или кто сожалел о вынужденном и бесславном уходе из Афганистана, Першин отверг: бравым он не доверял, а глупцы не годились.

В каждом из десяти отобранных в разведку он угадал горечь и досаду, они ненавидели тупиц, пославших их на войну, бездарных политиков, их партию, выживших из ума старцев, упитанных безмозглых генералов, которым эта война была нужна; Першин разделял эту ненависть.

Разведка медленно двигалась узким коридором, который покато уходил вниз и обрывался то и дело крутым железным трапом; тесное сдавленное пространство наполнялось тогда дробным стуком башмаков на ступеньках.

Они шли в затылок друг другу, как футбольная команда, выходящая на игру, одиннадцать игроков, впереди капитан, последним шел проводник, который был похож на старика-тренера, бредущего на скамеечку запасных.