Прекрасный Старый Мир

А стал я вслушиваться и эфирно вчувствоваться. И наблюдал довольно любопытные завихрения эфира, причём над всем Колизеем, насколько я могу судить. Пищащие и подпрыгивающие римляне, причём не только одарённые, создавали довольно неприятный, но закономерный и даже описанный эффект: эффект толпы. Наука Мира Олега полагала данный эффект свойством человеков вообще (что, возможно, хоть и маловероятно, в том Мире так и было), однако эфирная наука мира Полисов чётко и однозначно знала, сей эффект есть эфирный резонанс, изначально создаваемый разумными (условно), а в последствии и оказывающих на них отупляюще — объединяющее воздействие.

Хотя, ежели полагать эфирный орган именно органом, в некоторой степени обладающим когнитивными функциями (что почти гарантировано, в силу масштабирования воздействий), то обратная связь и её влияние на поведение человеков логично.

Более того, факт «обратной связи» не есть мои фантазии. Эмоции, да даже мысли человека в эфире отражение несли. Кратковременное, смываемое «потоками», но вполне отслеживаемые редчайшими терапефтами, чтецами разума. Подобные подвизались в медицине и, то логично, следственных мероприятиях, но были как редки, так и служили недолго, уходя по здоровью. Интерпретация эфирных эманаций мыслей разумных натурно «спекали мозг» самим чтецам.

И, сии «чтецы» достаточной квалификации, могли сформировать запомненное состояние эфира как рядом, так и непосредственно в человеке. Вызвав эмоции, да даже мысли, хотя, безусловно, грубо и внимательным человеком замечаемо.

На одарённых же таковое «интеллектуально-эфирное управление» работало крайне хреново, а уж если одарённый в сознании, так и вообще не работало. В общем, такое, не самое полезное направление, так что телепаты были в основном лекарями разума, где это, пусть и ограниченный, функционал был востребован и полезен.

А вообще, эфир… — начал было думать я, но меня прервало, сначала, завывание толпы, породившей заметное волнение в эфире, а после злонравный хмык Добродума. Распахнув очи, увидел я, что сей тип от книжонки своей оторвался, да и взирает ехидно на меня.

— Сомлели, Ормонд Володимирович? — фальшиво-заботливо осведомился он.

— От чего, Добродум Аполлонович? — недоуменно осведомился я, взглянул на арену, узрел качественно, с потоками кровищи, разделанного фракийца, — Да нет, — отмахнулся я, — на этот бред я даже не смотрю. Оглядывал окрестности эфирным зрением, практиковался, — пояснил я свои закрытые очи.

— Дело доброе, — не стал гадствовать Леший.

— А не знаете ли вы, с чего римляне столь пристрастны к столь атавистичным моментам как гладиаторские бои? Ну, в смысле, сами бы выходили, если потребно «агрессивную суть» потешить, не до смерти там, — уточнил я.

— Память, история, традиции. Рим существует более чем наполовину с мыта от италийских Полисов. Это и накладывает определённые атавистические черты, никуда не денешься, — философски пожал Добродум.

— Сие я знаю, — отмахнулся от «по-учебнику» ответа Лешего. — Но у Рима масса достоинств и иных направлений, более чем памятных.

— Например? — отложил книжонку Добродум и, потянувшись, присел.

— Да то же право, — логично ответил я.

— Ну, тут с вами не поспоришь, — ответствовал Леший. — Так что есть два момента. Первый из которых: Рим, безусловно, ежели не родоначальник права вообще, то влияние на него оказал немалое, более половины законов полисов, а главное, основа их римская. Вот только как вы это осуществите? Как вы введёте право в этакий «лик Полиса», всем заметный и очевидный?

— Например, аудиториумы юристов, — ответствовал я. — Встречающихся и… а ведь да, — прервал сам себя я.

— Да, вижу, поняли. Положим, соберется масса крючкотворов в аудиториуме. А решать-то им что? Законы Полисов не сказать, чтобы совершенны, но отточены годами применения, всеми принимаемы. Новинки, цивилизацией несомые, в них, сообразно традициям, отражаются. Так и выходит, что сему сборищу крючкотворов и делать-то нечего будет, только друг дружку колотить, да из пустого в порожнее переливать.

— Ну не всё настолько просто, — в пику злокозненному Лешему ответствовал я.

— Не настолько, да многие законы и принципы, возможно, стоило бы пересмотреть. Вот только, Ормонд Володимирович, в Риме-то какого лешего? — на такое даже Полисы италийские не все пойдут, чтоб законы им извне навязываемы были, в пику надуманному решение примут.

— И выходит, что с тем же правом, консилиум какой сотворить можно, вот только на " всепризнанное наследие» он не потянет. Тут и вправду только и остаётся, гладиаторы да пиры, — поразмыслив, выдал я.

— Именно так, люди не самые разумные существа, на внешнее и яркое зело падкие, — подытожил Леший.

И уткнулся в книженцию свою. Я же продолжил практики эфирные, так как мясорубкой на арене заинтересован не был. Служитель принес ужин, причём в грецком стиле — пресный хлеб, козий сыр, козлятина, зелень, ну и вино с водой. Как сие интерпретировать, я не знал, но увидев как с аппетитом угощение пожирает Леший, понял, что вкусы Добродума здесь знали, а подбор провизии — дань уважения.