Прелюдия к большевизму

Но если они спасли ее, что тогда было неправильно? Почему тогда Церетели не только говорил обо мне, что «во время его правления он совершал ошибки», но также и счел возможным заявить: «Пусть демократия сама обвиняет себя, если на такой высоте ее представитель повернет голову и свернет шею».

(Смех.) Каким образом «поворот моей головы» мог стать очевидным? Разве я сам склонялся к тому, чтобы между 27 и 30 августа броситься в руки экстремистов и развернуть, при поддержке Советов, кампанию против всей России, жившей вне Советов, подтверждая таким образом полноту своей власти путем ужасов гражданской войны? Или заключалось ли это в том, что, оставаясь представителем всей

демократии, всей свободной и преданной свободе России, я не появился в ночь накануне 28 августа перед Центральным исполнительным комитетом Советов рабочих и солдатских депутатов, чтобы «безраздельно соединиться» только с одной частью демократии, пусть даже весьма влиятельной? Разве не ясно каждому, что, если бы моя голова действительно пошла бы кругом, я смог бы восстановить в России тиранию на два месяца раньше (чем она пришла на самом деле) на этом самом Центральном исполнительном комитете в ночь перед 28 августа, прикрываясь паролем: «Вся власть Советам»? Или, вероятно, поворот моей головы проявился бы в том факте, что на следующий день после бескровного разрешения Корниловского мятежа я настоял на возобновлении работы Временного правительства как целого. Но мне помешали выполнить мое желание лишь помехи извне,

которые вынудили меня сдерживаться три недели, стиснув зубы при виде того, как государство разрушается, а революция гибнет, просто из-за того, что победа всей России, о которой все думали, была полностью и исключительно приписана Совету рабочих и солдатских депутатов. А они (воображаемые победители!) все время готовились к тому, чтобы диктовать свои условия России и правительству! Нет, вино победы не бросилось мне в голову; хотя, если хотите, голова у меня действительно шла кругом, но только из-за моего осознания того, что, несмотря на все искушения, я оставался трезвым до последнего, хотя и в полном одиночестве. Я был одинок с самого начала восстания, когда из-за поведения Милюкова и газеты «Речь» левые начали охоту на всю партию конституционных демократов, а «Известия» Центрального исполнительного комитета требовали устранения представителей этой партии из правительства. Тогда я был единственным, кто сказал, в чем позже Церетели тщетно пытался убедить демократическую конференцию: «Нельзя подходить к политическим течениям с критериями уголовного кодекса». И «когда вам говорят, что вы должны определить степень участия отдельных людей или организаций и что участие обязывает вас отстранить от политической деятельности целую политическую партию, состоящую из чужеродных элементов, значит, говоря политическим языком, проблема поставлена неправильно».]

Раупах.

Выходит, что с того момента, когда вам были переданы портфели, вы решили, что полнота власти принадлежит вам?

Керенский. Нет, я так не считал, и поэтому отказался принять отставку. Проблема просто состояла в том, чтобы создать такие условия, которые позволили бы действовать быстро и решительно и сделали бы возможным в случае необходимости совершить перегруппировку внутри Временного правительства. Это привело к тому, что отношения с некоторыми кадетами среди министров стали несколько напряженными. Впрочем, определенные соответствующие различия в наших и их отношениях к событиям говорили сами за себя. Большинство министров продолжали выполнять свои функции, и в конечном итоге все они вносили вклад в подавление восстания. Только очень маленькая группа министров, два человека, не более, подняла вопрос об отставке достаточно формально и решительно устранилась от всяческих контактов с Временным правительством. Они подчеркивали, что больше не являются министрами. Я постоянно пытался внушить им, что они сами подали в отставку, поскольку я не принял отставку членов Временного правительства.