Преломление. Обречённые выжить

— О! Лучше не спрашивайте, досточтимый Рыцарь. На день святого Патрика, — и он резко зажмурил глаза так, что глазницы превратились в щели, — решили мы с нашей труппой украсить молодёжную тусовку лучшим спектаклем театра Кабуки «Ночь перед битвой». Это великая драма, где повествуется о битве в долине Сэкигахара. Но нетерпеливые зрители-тинейджеры буквально с первых минут забросали нас чипсами, попкорном и бигмаками. Несчастные, они не читали «Цветы Ямабуки». И я, как апологет кодекса Бусидо, решил проучить зарвавшийся плебс. Но он так непринуждённо, с таким безалаберством вовлёк нас в свои ирландские пляски, что мы поневоле втянулись, выдрыгивая ногами немыслимые кренделя.

«Это в кимоно-то», — подумал я.

— Наш риверданс под пиво с чипсами длился всю ночь. В итоге театр Кабуки превратился в сплошной бедлам. Результат видите сами: кимоно, — вы по ошибке назвали его шушуном, — в клочья, грим расплылся от пота, сам я потерял всякое к себе уважение и даже стал забывать о чести, что абсолютно недопустимо для истинного самурая.

Лицо Ху-я-Ши-то с зажмуренными глазами отражало печаль, мудрость и разочарование одновременно.

— Кстати, пиво с чипсами — это сплошной нонсенс, — пояснил я.

— Совершенно верно: именно с чипсами. Но с воблой совсем другое дело. Именно пиво и вобла приведёт нас к всеобщей нирване. Пиво и вобла — нет ничего прекраснее на свете. Может быть, в этом даже смысл самой жизни, который никак не могут найти философы всех времён.

— Многоуважаемый последователь Бусидо, почитайте мне что-нибудь из позднего Ху-я-Ши-то, — попросил я, чтобы хоть немного взбодрить несравненного поэта.

— Всенепременно! Это для меня лучший подарок — читать собственные танки жаждущему. Но я могу только наполовину утолить жажду. Остальное дополнит музыка, которую слышит тот, кто хочет её услышать.

Он опять зажмурил глаза, приставил к своим трагически опустившимся губам большой жестяной рупор со следами ржавчины и стал вещать в звенящий тишиной космос:

Ветка сакуры леглаТонкой теньюНа землю, Пыльные лье остались в прошлом. Пью саке за три рэИ думаю о вечном: Перед взором встаёт Фудзияма, Там я оставлю своё тело.

— Поэза весьма высокой пробы, — отозвался я, чтобы хоть как-то потешить его самолюбие в ожидании так и не приходящей славы.

Его слова в ритме танка полетели к вершине Фудзиямы. А нас окружала Вселенная, простирающаяся в саму бесконечность.

— И всё-таки скажи, что ты тут делаешь, несравненный Ху-я-Ши-то? — спросил его, по-свойски переходя на «ты».

— Лучше ничего не делать, чем делать ничего, — ответил он. Толстого начитался. Любят они его. А за что, непонятно.

— Счастлив ли ты, любомудрый бесподоб?

— Дзюн Таками сказал так: «Счастье лишь в том, чтобы, скрипя ботинками, идти пешком по дороге». Поэтому мы и счастливы, хотя я иду босиком, а ты в белых тапочках. Но мы идём! Путь от себя к себе долгий и каверзный, полон искушений, горестей и бед.

Он был единственным человеком, не обратившим внимания на мой меч.

— Счастливого пути, Лыцарь!

И я устремился дальше по указанному космическим навигатором маршруту.

Под звездой, похожей на солнце, медленно крутилась малая планета, находящаяся на протоплазменном извиве галактической туманности, планета, которой никогда не будет в реестре человеческих открытий. Почему-то показалось, что на ней существует какая-то жизнь. Хотя до этого был убеждён: по законам Творения жизнь может быть только на планете Земля.

Подлетая ближе, стал различать среди кипящих океанов причудливые очертания материков. Уже виднелись кучерявые облачные скопления над конусными вершинами чёрно-антрацитовых пиков неимоверной высоты. Расплывчатые гигантские тени бродили над ними, затемняя полярные области, сквозь которые временами мерцали мириады радужных бликов. Изредка из плотных облаков выпадали какие-то тёмные шары и двигались к поверхности планеты с разными скоростями: те, что были поменьше, падали довольно быстро, побольше — опускались медленно, паря в густой атмосфере.

Признаки какой-либо растительности отсутствовали. Приблизившись к планете на расстояние, с которого хорошо просматривались редкие пустынные пейзажи, я решил облететь её по экватору. Рельеф местности временами напоминал гигантские мозговые извилины, постепенно сменяющиеся нагромождением мрачных горных образований. На их фоне мои резиновые тапочки фирмы «Красный Треугольник» выглядели ослепительно белыми.

В одной из горных долин мне почудилось странное мерцание. Как будто капля воды отражала свет гелиевой звезды, висящей в зените. В атмосфере почувствовалось что-то доброе. Посреди появившейся долины показался медленно текущий извилистый ручей, на берегу которого стоял прозрачный купол. Это было удивительно. И я осторожно стал приближаться к объекту, чтобы получше его рассмотреть. Приблизившись, глазам своим не поверил: внутри купола за старинным дубовым столом, как в годы нашей юности, сидел наперсник лет моих младых и зачинатель шалостей невинных Грегор Иоанныч — приверженец мыслимых и немыслимых учений.

«Дежавю какое-то», — поразился я.