Премия «Мрамор»

А посему. Что я хочу. Написать чудесный, тонкий и точный, как электронные весы, и вместе с тем коммерчески успешный роман (данная проба пера не в счет). Издать перевод на Западе — Эндрю, надеюсь, переведет толково. Купить халупу где-нибудь в Калабрии, на самом каблучке сапожка, где нет туристов. И жить там на гонорары от редких, но регулярных лекций в европейских и американских университетах (три курса: “Современная русская поэзия: от Рейна до Гандлевского”, “Русские поэты-метафизики” и — коронный номер! — “Борис Рыжий: оправдание жизни”). Сияющее зимнее утро. Оливковая роща за окном. Овечий сыр, хлеб, свежевыжатый апельсиновый сок на столе. Изумительное четверостишие в голове, еще с вечера требующее себе пары. Обещание бессмертия.

Обещанного три года ждут. Я ждал, получается, четыре. В 2001 Наташа вернулась из Хоторндена (с изумительным, между прочим, романом “Фабрикантша”) и подарила мне на день рождения открытку-заявку. Боюсь, она предназначалась тебе, но… в общем, сам понимаешь. Но воспользовался “приютом” я только сейчас, поскольку жена перевела мои стихи год назад.

Познакомьтесь, кстати, с местом действия и действующими лицами. Хоторнден — шотландское Переделкино. Каждый месяц сюда по выбору профессоров Эдинбургского университета заселяются пять писателей со всего света. Рифма, вы заметили? Наша пятерка или, вернее, шестерка, такова. Рослая канадка Эриэл, которую назвали в честь персонажа “Бури”. Маленькая сдобная американка румынского происхождения Кармен (ударение на первый слог, не забывай), отец в тюрьме, бойфренд итальянец, сама читает лекции в Оксфорде, где издана ее первая книга стихов. Затем Кити — старая англичанка, беззубая и веселая. Они вообще все беззубые — настоящие идиоты, непонятно на что живут, английские поэты. И Стив, скульптор и поэт, тоже беззубый, бегает по лестницам, как заяц. Приехал сюда сочинять поэму и пишет по две строчки в день. Остальные вообще непонятно чем занимаются, гуляют по лесу или сидят в кельях, на писательском этаже, тишину соблюдают. Словом, бездельничают англоязычные поэты по полной программе. Чего не скажешь об Эндрю. Он встает в четыре утра и принимается переводить. Тридцать страниц в день выход, если не врет. Впрочем, не врет, сам слышу день и ночь, как стучит за стенкой по клавиатуре. Говорит, что все сроки провалил, теперь надо нагонять. Если нагнать, потом год можно не работать и спокойно переводить Толстого в Италии. За месяц, что мы здесь будем жить, Эндрю должен перевести новый роман Пелевина, “Собачье сердце” и “Театральный роман” Булгакова и дневник советской девочки 30-х годов, Сталин, репрессии и все такое. Думаю, переведет.

Пятый я, из России, с любовью.

По тому, как покрошены фрукты в салат, можно определить, кто сегодня дежурный по кухне — Рональд или Дениэл. Сегодня, кажется, Дениэл: его любовник крошит фрукты мельче. Слава богу, хоть какое-то отличие, а то я думал, они близнецы. Но в любом случае, хорошо сидеть в большой библиотеке одному, перекусывая салатом и сандвичем (сегодня, в воскресенье, я выбрал сандвич с салями и маринованным огурцом) под шум пенной стремнины под окном. Если поднять раму, звук врывается в библиотеку и ветер в каминной трубе начинает ему громко вторить. Говорят, гул Ниагарского водопада слышен за много километров, и путешественник никак не понимает, откуда идет этот ровный шум, пока ему, недотепе, не объяснят. Сейчас он идет снизу, из ущелья, а источник — перекаты Северного Эска. Но сегодня у меня явно что-то со слухом. В ушах поет электромотор.

Ты всегда хотел, чтобы у меня были лучшие игрушки, одежда и книги. Однажды ты где-то купил мне, трехлетнему, невиданную роскошь — настоящий автомобиль, синий, тяжелый от аккумулятора и возивший меня по двору с бешеной скоростью — два километра в час. Автомобиль стоил семьдесят рублей, и гонки, естественно, прекратились, как только тебе понадобились деньги. Кажется, на третий день автомобиль уехал в скупку (отложите, пожалуйста, я завтра заеду и выкуплю свое детство). Вслед за личным транспортом в комиссионку, на рынок и просто в недра общежития ВИЗа отправилось множество сокровищ советского времени: детские сабо на деревянной подошве, последний писк моды семьдесят девятого, они громко стучали по асфальту — я наотрез отказался носить, чтобы не походить на Буратино. Польские джинсы. Отличный темно-синий в полоску мужской костюм — венгерская добыча по чудом добытой комсомольской путевке, твое обручальное кольцо (мамино сохранила бабушка, выкупив его в ломбарде, куда ты и его отнес) и прочее.