Преодоление

Ох, как же он ошибался-то! И не только он один. Никто в то время в высших церковных кругах, в среде иерархов, не подозревал, что это было только начало, первый подземный толчок, за которым последует мощное землетрясение: раскол, старообрядчество. Это движение прокатится по всему Московскому государству, встряхнёт церковь и государство так, что правительство уже во времена Петра Первого вынуждено будет даже создать специальный приказ, Приказ старообрядческих дел, в ведение которого будут все дела, связанные с этим движением…

Подошло очередное лето. Установились белые ночи. И жизнь здесь, на Севере, жадно насыщаясь светом и теплом, не замирала ни днём, ни ночью.

Авраамий встал пораньше. Сегодня он собрался ехать на Секирную гору. Выйдя из келейной, он прошёл по тропинке, по краям которой сидели на яйцах чайки и пронзительно кричали на всех проходящих мимо. Несмотря на ранний час, гомон стоял ужасный, хоть уши затыкай. И к нему он так и не привык.

Оседлав на конюшне старенькую и смирную кобылку, к которой привык, как и она к нему, он поехал.

Его путь всегда, когда он раз в году навещал Савватиевский скит, был один и тот же. Сначала он ехал на Секирную гору. А уже оттуда, успокоив душу и набрав силы, дьявольских соблазнов, как говорил отец Елизар об этом, он ехал к «Савватию», к его скиту, чтобы близ мощей святого очиститься от «греха», которого набирался на Секирной горе, со страстью вглядываясь в далёкий берег материка: мелькнет ли там какое-нибудь движение или в том же городке Кеми чей-нибудь дымок взовьётся высоко над крышей какой-нибудь избёнки. Или же там, на пристани, распалив огонь и пустив к небу дым, поморы начнут смолить баркасы, готовясь к выходу в море, на лов нерпы и лосося…

Раздумывая об этом, он не заметил, как оказался у подножия Секирной горы. Здесь дорога заузилась, перешла в тропинку. Остановив кобылку, он осторожно спустился на землю, чтобы не встать резко на ногу, которую подвернул два дня назад, когда ходил осматривать овощной огород.

– Но-но! – похлопал он ласково ладошкой по холке кобылку. – Стой… Стой тут, в тенечке, пока я схожу наверх…

Тихонько приговаривая, он привязал её к сосне.

Сняв с седла котомку с едой, которую обычно брал с собой, чтобы совсем не обессилеть не евши целый день, он положил её на землю, присел тут же на валун передохнуть.

В тени соснового бора было прохладно. Земля, покрытая упавшими сосновыми шишками, иголками и сучьями, благоухала. Под тонким слоем дерна дремал тёплый камень, согретый незаходящим летним солнцем. Чудесно зеленел мох, сухой нескоро будет. А вон редкие кустики морошки и брусники, и там же голубика.

Как-то раньше он не замечал этой красоты. И вот понадобилось пройти через всё, что прошёл, пережил, чтобы увидеть вот это – чудо, природу!..

В подлеске было тихо, так тихо, что даже слышались его удары сердца, отсчитывающие бег его жизни, отмеренной ему, Авраамию. Сейчас оно, сердце, напоминало ему о том, что его дни на исходе и чтобы скорее заканчивал он свои дела земные.

На берегу моря крики, гомон чаек. Здесь же, в лесу, вдали от моря, не слышно ни щебета птиц, ни стрёкота кузнечиков… «Север!» – мелькнуло у него, он перевёл взгляд на знакомые окрестности… Вон там, сквозь редкий кустарник, виднелся слабый родничок, с прозрачной, как слеза, водой. Как то же небо голубое. Его живое бормотание едва слышалось сквозь тишину в подлеске. Отсюда, взяв начало, он пойдёт между камней и валунов, обросших лишайником, как бархатом зелёным…

Под этот ропот родничка он отдохнул, поднялся с валуна, взял котомку, закинул её за спину.

– Стой и не балуй! – сказал он кобылке так, как будто та могла понять его. – Я по-скорому!..

Подниматься на Секирную гору ему было уже нелегко. В его-то годы…

Он стал подниматься. Тропинка, извиваясь, поползла вверх, словно позвала его за собой. Но он, не в силах уже за ней угнаться, за ней и не гнался, останавливался на каждом её повороте. Отдохнув, шёл дальше… Постепенно лес отступал, уходил вниз. Всё ниже, ниже сосны становились вон там, внизу, где он оставил кобылку… А небо открывалось и открывалось, звало, тянуло, обещая что-то… Но он уже знал, что это наваждение, обман. Там вершина, дальше некуда идти… Оттуда дорога только вниз, в ту же темноту… Об этом он смутно догадывался, хотя монахом был и верить в мир иной ему по штату полагалось.

Туда же, вверх, тянуло его, тянула какая-то сила. Хотелось напоследок понять всё, объять весь мир, хотя бы одним глазком всё обозреть, заглянуть во все его закоулки, истомившись в обители, в её застенках… И в это верил он, хотя и это тоже был обман…

Вот поворот ещё… И вот он наверху. Остановился, чтобы унялось сердце. Тревожно что-то было сегодня ему, необычно тревожно.

Здесь, на вершине, рос мелкий лес: березки низкие, кусты шиповника, негусто было тут с травою жёсткой, к морозам, ветру стойкой. Она со скрипом под ногами шелестит так, словно сердится, что кто-то осмелился ступать по ней…