Преодоление

Поправив за спиной котомку, он пошёл знакомой тропинкой через редкий лесочек к другому краю горы. И что-то радостно ёкнуло у него в груди…

Вскоре он вышел на крохотную полянку. Она заканчивалась обрывом.

И тут весь мир открылся перед ним простором необъятным, размахом нелюдским. Ничто не мешало взгляду, глаза нигде и ни во что не упирались. Всё здесь стремилось вширь и в бесконечность: пространства, жизни, добра и зла… Обиды, все мелкие дела, остались где-то там, внизу…

Вон, слева, вдали, вершина горы Печак, на самой южной оконечности Большого Соловецкого… А вон низкие берега Заяцких островов, Большого и Малого…

Раз в году, летом, вот уже четвёртый раз поднимается он сюда. И смотрит вдаль – всё туда же, на материк… Где-то там, далеко, Москва, Сергиева обитель. Там он оставил частицу самого себя… Какая она… И раз в году он прощался здесь с ней, с частицей своей, на время, чтобы, спустившись с горы, вернуться в неуютную холодную келью и засесть за свой труд, взяв перо, продолжить то, что начал, то, что ему осталось сделать теперь здесь, на земле, так завершить свой путь в этом мире… Это его последнее дело, его слово… И его никто не сможет сказать, кроме него…

И так он стоял долго, смотрел вдаль, не замечая ничего. Почувствовав в ногах усталость, он присел на валун, на самом краю обрыва.

Да, годы давали себя знать. Он задумался.

«Почему там – среди людей – так тяжко, а туда тянет?.. И почему здесь такая тоска на природе, среди благодати, тишины, покоя, красоты, где душа должна бы отдыхать?..» Так спрашивал он теперь себя и не находил ответа…

Посидев и успокоившись, он встал и пошёл обратно к лошадке, чтобы отправиться к «Савватию».

Дорога к Савватиевскому скиту пошла сначала под горку, затем немного поднялась, снова пошла под горку, вот так и закачалась: то вниз, то вверх… Но вот впереди, на фоне голубого неба, затемнел скит. Он, как призрак, едва был различим среди лесной зелени. Казалось, вот-вот сольется с ней, потонет в ней, в ней растворится. Исчезнет, как град Китеж, невидимый доныне… На нём, на маковице, темнел еле заметный крест.

И ему, Авраамию, почудилось, что вот сейчас лес зашумит под ветром, укроет листвой видение вот это зыбкое, как память прошлого…

На опушке, на круглой полянке перед Савватиевским скитом, он остановил лошадку. Сойдя с неё, он шагнул вперёд и почтительно замер. Раньше этого почтения вот к этой развалившейся избушке у него не было. Оно появилось сейчас, когда волей судьбы он оказался опять здесь, на острове. Вновь по нему, по самолюбию, ударили. И больно… От этого проснулась чувствительность, уснувшая было там, в Москве, в благополучии всеобщего внимания. Гордыня там явилась к нему тоже. Он стал вхож в царские хоромы, к боярам, патриарху, архимандриты внимания его искали. А на дворян смотрел он свысока, сам будучи дворянином в глубине всего своего существа… И вот теперь он попал туда же: в монахи… И сильно ударился о дно земное: людскую неблагодарность. И вновь почувствовал, что всё болит: нутро, тупая голова, но кости пока целы. Нет прежнего полета в мыслях, нет прежней жадности до жизни, до того, чтобы месить её, как тесто мягкое…

Перекрестившись, он постоял с благоговением некоторое время, не замечая, что перебирает на поясе чётки… Вздрогнув от чьего-то голоса, прозвучавшего шёпотом в безмолвной тишине со стороны скита, как ему показалось, он внимательно посмотрел на избушку. Она стояла на сваях, как на курьих ножках, приподнявшись над землёй. И могла, казалось, повернуться, как в сказке, стоит только попросить её.

И он, слегка усмехнувшись, громко прошептал: «…встань ко мне передом, а к лесу задом…»

И она, со скрипом, действительно повернулась… Или ему так показалось… Она стояла, смотрела на него дверью… Входи…

И он пошёл к ней, забыв о кобылке, с чего-то печально опустившей голову. У порога скита он остановился и, снова перекрестившись, поклонился «Савватию», как говорили в обители.

Поляна, вытоптанная житьём в своё время самим подвижником, когда-то покрытая щепками при заготовке дров на долгую и холодную зиму, затем богомольцами и монахами, которые приходили к «Савватию», не заросла. Не заросла за двести лет и тропа к этому святому месту. Сюда приходили и сейчас, правда, редко.

Он отворил дверь в избушку, потянув на себя деревянную ручку. Дверь открылась, тихонько скрипнув, словно что-то пробормотала.

За скитом следили монахи. Они наведывались сюда, чтобы отдохнуть у святого, набраться душевного покоя и что-то справить.

Но, как заметил опытным хозяйским глазом Авраамий, крыша-то в избушке обветшала от дождей и снега зимой. Хотя её время от времени подновляли. Но сам сруб не трогали…

– В нём осталась душа Савватия, – промолвил тихо и печально когда-то первый соловецкий игумен Зосима, сотоварищ Савватия по устройству житья здесь, на Соловках, медленно угасая на руках братьев-отшельников, как свеча, сжегшая весь запас жира.

С тех пор эти слова монахи передают из поколения в поколение вот уже полторы сотни лет.