Преодоление

– Отказала, милый, – печально вздохнула жена. – С дочкой познакомила, считала, сам одумается, все перипетии судьбы честно изложила, не таясь, сказала, что любит и поэтому не хочет ломать ему жизнь… Отказала, родной мой. Можешь ты теперь положа руку на сердце утверждать, что Вера – безнравственная женщина? Не можешь. И я не могу. И судить ее мы с тобой не имеем никакого права – любовь неподсудна.

– Значит… вмешиваться нельзя, – механически, словно оглушенный, произнес он. – Что же делать?

– Ждать, мой хороший, – кротко сказала Наташа. – В этой ситуации мы не властны что-либо изменить. Ждать, надеяться, верить, – повторила она, приблизившись и бережно взяв мужа под руку.

Звенья логической цепи сомкнулись, все встало на свои места, по холодному, здравому рассуждению оставалось перерубить гордиев узел, навсегда забыть про белокурую девушку, вычеркнув ее из памяти, как вычеркивают из записной книжки ненужный номер телефона, но сердце почему-то противилось такому решению, было тревожно, тоскливо, что-то неуловимо тонкое, призрачное никак не давалось в руки, ускользало от понимания, словно он в полной темноте искал дверь, а вместо двери натыкался на стену. Испытывая глубокий разлад с самим собой, Саня стремительно, как ЭВМ, просчитывал нештатную ситуацию, пытаясь отыскать тот единственно правильный вариант, который бы примирил его с собственной совестью и с обстоятельствами, но такого варианта не находилось.

В ту звездную ночь, вернувшись с Наташей домой, он впервые за много лет не смог сразу уснуть.

А когда наконец мысли спутались и Саня провалился в пустоту, перед ним тотчас возникла из небытия бабушка Анастасия, поглядела на внука с молчаливым укором, осуждающе покачала головой и, не оборачиваясь, не зовя с собой, не ругая и лишь чему-то горько сокрушаясь, медленно побрела полем. Едва она скрылась из виду, как откуда-то появился капитан Дуб, по прозвищу Бревно, ротный командир теоретического курса авиационного училища летчиков, приблизил почти вплотную свое лицо и, оглядевшись по сторонам, шепотом сказал: «Вот я и пришел. Не узнал? Узнал, конечно, как не узнать. Это ведь ты с дружками «шутил» тогда. Ты, Сергеев…» И Саня, как на кинопленке, увидел плац для строевых занятий во дворе училища, себя в третьем ряду слева, мокрые от соленого пота гимнастерки товарищей, разгоряченные лица, пересохшие губы и отдельно – капитана Дуба, строевого офицера. Третий час Дуб жарил их под палящими лучами южного солнца, третий час продолжалась муштра. Заложив руки за спину, капитан расхаживал вдоль строя и монотонно, с каким-то сатанинским удовольствием в десятый раз повторял свой монолог, который они давно заучили наизусть.

– Вы, товарищи курсанты, – вбивал Дуб, – хоть и будущие летчики, но обязаны по уставу овладеть строевой подготовкой… Строевая подготовка, товарищи курсанты, это, так сказать, внешний вид военнослужащего. Внешний вид, товарищи курсанты. Но в то же время и внутренний…

– Разрешите вопрос, товарищ капитан! – сделав каменное лицо, спрашивал Мишка Пономарев, дружок Сергеева.

– Слушаю вас, товарищ курсант, – прерывал «лекцию» Дуб.

– Можно ли, товарищ капитан, хотя бы мысленно, так сказать, предположить, что внешность военнослужащего не определяет, так сказать, его содержания? – под молчаливое одобрение роты серьезно спрашивал Мишка. – Или этого даже предполагать нельзя?

– Вопрос, товарищ курсант, в целом понятен, – радовался активности Дуб, не замечая подвоха. – Такого, товарищ курсант, ни мысленно, ни словесно по уставу предположить нельзя. Это – как бы вам доступно объяснить? – будет, так сказать, не по уставу. Я понятно объяснил, товарищ курсант? – делал глубокомысленное лицо Дуб.

– С одной стороны, понятно, товарищ капитан, а с другой – вроде мысли очень глубокие и для меня лично пока недоступные,- прикидывался полным идиотом Мишка.

– Понимаю, – охотно соглашался Дуб. – Не все, так сказать, сразу, одним махом, – и командовал: – Ро-та! Ра-вняйсь! Сми-рна! Напра-во! Левое плечо вперед, ша-гом ма-рш! – теория закреплялась на практике.

Будущие воздушные асы не любили Дуба-Бревно. Рядом с другими офицерами курса Дуб казался жестоким и ограниченным. Его тихо презирали. И он, словно мстя за такое к себе отношение, изобретал все новые и новые придирки. Особенно он свирепствовал в выходные дни.

Сразу после завтрака те, кто не получал увольнительной записки в город, уходили на стадион, в библиотеку, разбредались по территории училища, писали письма родным, близким, используя личное время по своему желанию и усмотрению. Но отдыха не получалось – через час-полтора Дуб строил курсантов в опустевшей казарме и устраивал перекличку. Потом, заложив руки за спину, начинал маршировать вдоль строя.