Преодоление

– Ну, не знаю, не знаю, с чего начать. Давай прямо, по-мужски. В отпуск хочешь?

– В отпуск?

– А что? Море, солнце, небо и волна… Есть путевки в Сочи, в санаторий ЦК. Завидую. Уже не помню, когда последний раз отдыхал летом. А тебя уговаривать надо…

– Отпуск… это… означает…

– Да ничего это не означает! Ровным счетом ничего! Никто вашу троицу обижать не собирается. Будь моя воля, вообще бы гулять не отпустил, – сердит зарокотал Кузнецов. – А что? Парашют угробили? Угробили! Отряд душевными синдромами переполошили? Переполошили! Не-ет, не отпустил бы. Но у меня почти ди-рек-ти-вы! – Он открыл папку с бумагами. – Цитирую: «Считаем целесообразным прервать подготовку и предоставить экипажу краткосрочный отпуск…» Считаем целесообразным… Считаем целесообразным… Эскулапы, видишь ли, считают, а мне план выполнять надо! А с кем я план выполнять буду, если сразу три могучих кадра выбывают? С кем? С Пушкиным? А ты говоришь… – вздохнул он, хотя Саня ничего не говорил. – Иди в канцелярию, оформляй с сегодняшнего дня. С сегодняшнего, понял? И больше двух недель не проси – не дам. – Получалось так, будто Сергеев сам напрашивался в отпуск. – А то моду взяли в разгар сезона по курортам промышлять.

– Но…

– Никаких «но». Можешь быть свободен… Подожди… – Генерал вдруг открыто, добродушно улыбнулся: – Все лучшее – впереди! Впереди самое лучшее, понял?

– Я не забуду, – сказал Саня, всем существом сознавая, что жизнь рушится.

Глава шестнадцатая

ТАЙНА ВРЕМЕНИ

Фирменный экспресс «Красная стрела», который Сергеев любил больше остальных поездов за идеальную чистоту, комфорт, точность, шел к Ленинграду. Однако радостного предощущения встречи с родным городом, куда они с мамой переехали в пятьдесят седьмом, после смерти отца, и где Саня прожил пятнадцать лет, не было. Последнее, самое тягостное ощущение пережитого дня – будто бесконечно долго бежал, рвался к финишной черте, но вдруг споткнулся и упал на полной скорости – не проходило. Хотелось изо всех сил стукнуть кулаком в вагонное стекло, где отражалось чужое, вытянутое лицо, похожее на маску в кривом зеркале, но Сергеев лишь до хруста стиснул пальцы, сжимая поручень, и недвижно застыл, всматриваясь в ночь, ничего не видя, не слыша, не угадывая в кромешной тьме.

Наташа несколько раз открывала дверь двухместного купе, звала его, Саня не оборачивался. Он думал только о том, как безжалостно жизнь вышибла его из седла, мучительно переживал только свое падение, чувствовал лишь собственные ушибы.

– Ты эгоист, да? – спросила жена.

– Да, – согласился он, с трудом шевеля непослушными губами и глядя на свое закаменелое отражение в стекле. – Всякий нормальный человек должен быть чуточку эгоистом. Иначе превратится в романтического альтруиста и перестанет любить самого себя. Не умея любить себя, нельзя полюбить ближнего. Альтруизм в чистом, непорочном виде невозможен.

– Целая философия. Слава богу, не твоя, – вздохнула Наташа и, немного помедлив, неожиданно сказала: – А я знаю, почему с тобой это случилось!

– Как ты можешь знать?

– Сначала я почувствовала сердцем и была рада нашему отъезду. А потом…

– Постигла смысл вещей?

– Да, Саня. Труднейшее на свете занятие – поверять алгеброй гармонию.

– Не томи.

– Ну, милый, это странно. Я звала тебя, звала, чтобы поведать о своем открытии, а ты упирался, как молодой барашек. Теперь требуешь: немедленно выкладывай! А где слова признания, любви? Где благодарность? Я ведь думала о тебе и за тебя!

– Мы говорим о деле, при чем здесь слова признания?

– Ах, Саня. Это вы, мужчины, можете вечно говорить о деле. А мы, женщины, вечно говорим о любви. Даже тогда, когда говорим о деле.

– Нет во мне никаких слов, Наташа, – глухо ответил он, продолжая смотреть на свое удлиненное отражение. – Все внутри кипит, переворачивается.

– Не обижаюсь. Знаю, как тебе трудно, – сказала она. – Но тайну открою лишь тогда, когда услышу самые замечательные слова. Это будет сигналом, что ты готов осмыслить очень непростые материи.