Преодоление

Карцев вышел во двор, поднял с земли прутик и, прислонившись спиной к доске показателей, стоял, похлопывая себя по голенищу сапога. Думать ни о чем не хотелось, но одна мыслишка, честно говоря, присосалась, как пиявка. Она-то и подводила как бы некую базу под нарушение запрета, как бы оправдывала его и потому действовала успокаивающе. Это было довольно избитое мнение, будто победителей не судят. Но Карцев знал, что стоит подобная чепуха, знал, что победителей судят, да еще как судят, если использованные средства не оправдывают цель, но…

Дул вечный, осточертевший степняк с далекого восхода. От такого ветра — ни мороза, ни оттепели. По ту сторону конторской усадьбы, испаханной вдоль и поперек колесами автомашин, длинной серой коробкой возвышался склад базы Искры-Дубняцкого. Широкая дверь открыта, там Валюха. Захотелось тут же, в эту минуту найти ее и сказать что-то очень теплое, ласковое. Но подошел Леонид Нилыч и, тронув Карцева за рукав, сказал:

— Ну, брат, не думал, что ты такой скорый!..

— Что, выгонять будете?

— Ха! Испугался? — засмеялся он.

— Чего пугаться? Все позади…

— Настоящие мужчины тогда только и пугаются… Кой шут толкнул тебя тянуть в одиночку трубы — никак не пойму.

— Сам виноват — сам и выкарабкивайся.

— Покажи мне того дурака, который сказал, что виноват ты?

— Многие считают, а первый — я.

— Резонно, хотя и вздор. Попадание в пласт верея не сразу влияет на изменение качества раствора.

Кожаков ушел в свое помещение, а через полчаса секретарша вывесила на доске приказ. Карцев прочитал: «Бурового рабочего Карцева В.С. с пятнадцатого января отчислить из бригады мастера Середавина в связи с отбытием на полугодичные курсы бурильщиков».

— Во дают! — воскликнул Карцев. — Верно говорят: что ни делается — все к лучшему. Середавин небось перекрестится: наконец-то избавился от меня.

* * *

В третьем часу пополудни Карцев вернулся домой с документами в кармане. В холостяцком жилище с присущими ему запахами сигаретного дыма и крепкого чая было прохладно и сумрачновато. Задернутое штопаной занавеской узкое окошко и высокий куст багряного, опаленного морозом черноклена почти не пропускали света.

У окна на кровати, не сняв пальто, сидела Валюха. Карцев удивился, застав ее у себя в рабочее время. Пятна густого румянца на щеках Валюхи казались в полумраке комнаты черными, в сухо мерцающих глазах — напряжение и ожидание. Вскочила на ноги, припала к нему, обдав знакомым запахом чего-то свежего и сильного, спросила с не присущей ей робостью:

— Ты очень на меня сердишься?

— Чего ради? Перестань.

— Правда? Не сердишься? Ох? — искренне обрадовалась Валюха, заглядывая жадно ему в глаз. Покачала головой. — Я и вчера и позавчера приходила к дому твоему, а зайти так и не решилась. Трусливая стала, как… Ох, знать бы мне, что ты задумал тогда! Зачем ты это сделал?

— Что сделал? — поморщился Карцев и вдруг вспыхнул: — Сколько вас тут, директоров! И всяк норовит стружку снять! Ты бы лучше пальто с себя сняла.

Он помог ей раздеться, Валюха вздохнула:

— Подвела я тебя, дролюшка… Ух как я казнилась, что оторвала тебя тогда от работы!

— Успокойся. Все позади, все в порядке.

— В порядке… Мне Маркел все рассказал.

— Перегнул твой Маркел!

— А зачем ты запер его в кочегарке?

— Пошутил… — усмехнулся Карцев.

— Эх, а я-то дура! Хоть бы винтик какой в сердце скрипнул! А еще говорят — женское чутье… — восклицала Валюха, волнуясь все больше, и вдруг, оборвав, попросила: — Знаешь что, дай мне закурить.

— Тебе?

— Ну да, мне. Дай же!

Карцев хмыкнул, исполнил просьбу. Валюха неловко, по-женски закурила и, видя на лице его ироническую улыбку, встала к стене, спрятав руки за спину. Сигарета вызывающе торчала из ее пухлых губ, в ярких ястребиных глазах вспыхивали искорки. Вдруг закашлялась, швырнула сигарету в угол, как заправский курильщик из буровиков, прошлась по комнате два шага туда, два обратно, сплетая и расплетая пальцы.

— Чего ты волнуешься? — спросил Карцев с откровенным недоумением.