Преступления Алисы

«Это письмо я пишу по просьбе или скорее по настоянию Артура Селдома, чтобы объясниться перед Братством и попросить извинения у его членов, хотя не у всех. Наверное, лучше будет начать с моей поездки в Гилдфорд. Как вы помните, для этой поездки мы выбрали момент, когда музей закрыт два дня подряд, чтобы я могла там спокойно поработать в одиночестве, и сэр Ричард Ренлах вручил мне ключи и надавал массу советов и рекомендаций. По приезде я нашла любезную записку от библиотекарши: она объясняла, как пользоваться копировальной машиной, и разрешала рыться в архивах и в ящиках, свободно располагая всем, что там удастся отыскать. В первый день моего пребывания в доме я проверила состояние каждой страницы дневника, с первой до последней тетради, и убедилась, что каждая фотокопия достаточно легко читается. Завершив эту первую часть работы, на следующий день я просмотрела все книги, альбомы и документы. Затем стала рыться в ящиках столов, которые библиотекарша оставила для меня открытыми. В одном из них хранился каталог, составленный родными Кэрролла при учреждении музея в Гилдфорде и включавший все, что удалось им собрать, рассортировать и подготовить к экспозиции. Одна строка на линованной бумаге, каким бы невероятным это ни показалось вам и мне, гласила: «Страницы, вырванные из дневника». Я прочитала, дрожа от волнения, не веря собственным глазам. Что имеется в виду? Вначале я подумала, что речь идет о шутке в духе Кэрролла, какую позволил себе кто-то из членов семьи, ведь, разумеется, трудно ожидать, чтобы в каком-то месте действительно были собраны все страницы, вырванные и пропавшие навсегда. И все же, полная самых радужных ожиданий, едва сдерживая нетерпение, я пошла, вернее, бросилась к полке, указанной в каталоге, и открыла папку, помеченную нужным номером. Внутри находился один листок, даже не целый, а половинка, казалось, оторванная наспех, исписанная с двух сторон. Руку я тотчас узнала: то, несомненно, был почерк Менеллы Доджсон. Раньше я читала большинство ее писем и не могла его спутать ни с каким другим. С одной стороны чернилами разных цветов были записаны даты, касающиеся взрослой жизни Алисы Лидделл: ее замужество, рождение детей, смерть. С другой стороны – номер страницы, вырванной из дневника за 1863 год, а под ним, тоже почерком Менеллы, краткое, в двух строках, изложение уничтоженной страницы. Привожу здесь эти строки так, как они записаны в документе:

«L.C. learns from Mrs Liddell that he is supposed to be using the children as a means of paying court to the governess. He is also supposed soon to be courting Ina»[38]

.

Вот и все, на первый взгляд очень мало. Женщина слегка озабочена слухами, которые могут подорвать репутацию старшей дочери, уже достигшей, в свои четырнадцать лет, того возраста, когда ожидают брачных предложений. Нечто гораздо менее значительное, чем все мы представляли. Настолько малозначительное, что и незачем было решаться на такую крайнюю меру, как уничтожение страницы. Тогда зачем ее вырвали? Может, дело в том, что с этого дня миссис Лидделл отдалила Кэрролла от девочек и на данной странице он излил все свое возмущение и обиду каким-то особо нелицеприятным образом, бросавшим на него тень? Но это не казалось мне убедительным: в других частях дневника Кэрролл уже выказывал свою антипатию по отношению к миссис Лидделл, и те страницы сохранились. И то, что сказала ему миссис Лидделл, не могло быть таким уж резким, ведь на следующей неделе Кэрролл снова обратился к ней с просьбой взять девочек на прогулку, так, будто между ними произошла лишь небольшая размолвка. Должно быть что-то еще, но что? Сплетня, касавшаяся гувернантки, мисс Прикетт, вряд ли имела значение: я хорошо помнила другие места дневника, где Кэрролл упоминал об этих сплетнях и о том, как они потешались вместе с миссис Лидделл над досужими слухами. Вероятно, единственная значимая часть фразы – ее конец: боязнь того, что могут предположить, будто Кэрроллу взбредет в голову ухаживать за Иной. В этом был смысл: накануне вечером сама миссис Лидделл, окруженная друзьями, наверняка видела Кэрролла в слишком опасной близости к ее старшей дочери, девочке рослой и уже совершенно развитой. А может, и услышала какие-то комментарии присутствующих относительно столь тесного общения.

Целый вечер я просидела в музее, размышляя над этим и просматривая тетради страница за страницей, в поисках новой зацепки. И тут на меня как будто снизошло откровение: первая, кого насторожили фотографии Кэрролла; первая, кто запретил ему фотографировать ее отпрысков наедине, была миссис Лидделл, и именно тогда, когда моделью для его опытов являлась Ина. Просмотрела множество упоминаний об Ине в тот период и в последующие годы, когда имя Алисы едва появляется в дневниках. Вспомнила интригующее письмо, которое Ина, уже взрослая, послала Алисе, объясняя, что вынуждена была привести как «вымышленный предлог» разрыва своих отношений с семьей «слишком нежные» чувства Кэрролла к Алисе, проявлявшиеся все сильнее по мере того, как девочка росла. На самом деле предлог был не совсем вымышленным: Кэрролл испытывал «слишком нежные» чувства не к Алисе, а к самой Ине! А главное, я вспомнила о четырех рукописных тетрадях, которые так и не дошли до нас, и в них описывались первые годы отношений с Лидделлами. Все цензурные вторжения родных были сосредоточены на тех годах: последнее коснулось именно этой страницы, вырванной из дневника за 1863 год. Для непредубежденного читателя эта страница сама по себе не содержала ничего неподобающего, но для Менеллы, прочитавшей дневники целиком, то был последний отголосок истории, которую надлежало скрыть любой ценой. Тогда я поняла, что она пыталась утаить, вырывая страницу: первой девочкой, в которую влюбился Кэрролл, была Ина, а не Алиса. Менелла и Вайолет, как и их отец Стюарт, имели возможность прочитать все тетради. И женская интуиция либо проницательность позволили им прочитать между строк то, на что их отец не обратил внимания, штудируя эти четыре тома: историю запретной любви. Естественно, все, что Кэрролл считал возможным сообщить об этой истории в своих дневниках, было в его глазах «невинным» и достаточно замаскированным, чтобы благосклонный взгляд племянника ни за что не зацепился. Однако Менелла, наверное, боялась, что кто-нибудь еще обнаружит то же самое, что и они с сестрой, и решила уничтожить первые четыре тетради. И все-таки в тетради 1863 года сохранился последний след этой тайной истории, на странице, где описывалась размолвка с миссис Лидделл. Менелла решает тоже вырвать ее, но, мучимая совестью, обобщает в единственной фразе ее содержание. Этот последний знак, чудесный клочок бумаги мог стать розеттским камнем для того, кто сумел бы его прочитать. Я должна была сразу сообщить о находке своему научному руководителю Торнтону Ривзу, но, теперь уже не стесняюсь это сказать, предпочла этого не делать. Была уверена, поскольку знала Ривза достаточно, что, едва бросив взгляд на документ, он найдет способ присвоить его себе и стяжать для себя всю славу открытия. Я осознавала, что обнаружила самым неожиданным образом маленькое сокровище, и ужасно боялась, что на следующий день, когда музей откроется, кто-нибудь другой на него наткнется. И я решила забрать документ себе и позвонить профессору Артуру Селдому, которому полностью доверяла. Он пообещал сделать все возможное, чтобы честь открытия осталась за мной, а я со своей стороны согласилась вернуть документ на место после того, как представлю его на заседании Братства. Я вернулась в Оксфорд с документом, спрятанным в укромном месте. Пока ехала из Гилдфорда в поезде, мне на ум приходили разные ответвления темы; ко мне являлись, представали передо мной во множестве детали из материалов о жизни Кэрролла, из тысяч и тысяч книг о нем, и фрагменты из его корреспонденции, которые ныне виделись в совершенно ином свете. Я осознала, что, потянув за эту нить, смогу написать не просто статью, а целую книгу. Не скрою, я пребывала в эйфории и слишком ревностно отнеслась к своему открытию. Понимала: мне невероятно повезло, что никому до сих пор не попался на глаза этот клочок бумаги, а значит, мне нужно написать эту книгу. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь отнял у меня мое законное право. Приехав, я, как всегда по утрам, зашла в Институт математики, заглянула в свой почтовый ящик и обнаружила конверт, на котором не было написано ничего, кроме моего имени. Заинтригованная, я открыла конверт. Внутри была фотография обнаженной девочки посреди леса, и мне показалось, будто это снимок из серии, какую Кэрролл сделал с Беатрис Хэтч, а потом отправил отретушировать в Лондон. Вместе со снимком в конверте находилась записка от Леонарда Хинча. Он излагал в самом любезном тоне, что его интересует мое мнение об этой фотографии, в том, что касается техники ретуширования, эпохи, камеры, которой она была снята, и реактивов, использованных Кэрроллом. В конце Хинч записал номер своего телефона. Я восприняла это как знак судьбы. Только я решила написать книгу, и вдруг, стоило мне приехать, как издатель всех книг о Кэрролле выходит со мной на связь. Я сразу позвонила ему, ведь письмо пролежало в моем почтовом ящике два дня. Думала, что эта фотография – хороший предлог поговорить с ним и изложить концепцию книги. О пресловутой серии фотографий я знала достаточно, чтобы когда угодно обсудить с ним данную тему. Услышав такое мое утверждение, Хинч рассмеялся и предложил встретиться завтра вечером, попозже, в час, «когда уже можно будет чего-нибудь выпить». Я объяснила, что слишком поздно не смогу, поскольку собираюсь пойти в кино, и мы договорились на шесть.

Повесив трубку, я вгляделась в фотографию и сразу ощутила нечто странное в этом изображении, хотя и не могла бы определить, что именно. Вероятно, что-то в выражении лица девочки, не таком, как я помнила. Я поднялась к себе в комнату и нашла книгу Генри Хааса, где помещена великолепная репродукция того же самого снимка. Тогда я обнаружила любопытную вещь: небольшие различия между двумя фотографиями. Поза девочки на оригинальном снимке казалась более скованной, волосы были другой длины, и даже трава, на которой она лежала, выглядела по-иному. Сначала я подумала, что речь идет о снимке, сделанном в тот же день, только при другом освещении. Но потом вгляделась в черты девочки и поняла, что, как ни странно, это вовсе не Беатрис. Я вспомнила, что была еще сестра, Эвелин, очень похожая. Наверное, подумала я, Кэрролл решил снять обеих девочек в одной и той же позе. И стала искать фотографии сестер. И, хотя вначале в это было трудно поверить, я пришла к выводу, что на фотографии, которую мне прислал Хинч, не изображена ни одна из сестер Хэтч. То была какая-то третья девочка, не похожая ни на одну из известных мне моделей детских фотографий Кэрролла. Тем не менее фотография казалась сделанной в ту же эпоху, что и вся серия, и в аналогичной технике. Тогда мне пришла в голову мысль: в ту же самую эпоху объявились подражатели Кэрролла. В тот вечер я несколько часов потратила на то, чтобы проследить по библиографии, относящейся к тому десятилетию, не встречалось ли где-нибудь упоминание о подобных имитациях. К шести часам, со всем тем, что мне удалось выяснить, я отправилась на встречу с Хинчем. Он сам открыл дверь, и это меня удивило. Извиняясь за беспорядок, царивший на столе у входа, где громоздились письма и посылки, объяснил, что секретарша ушла в отпуск. Это мне совсем не понравилось. О Хинче ходили разные слухи, и я не предполагала встречаться с ним наедине. Но он был очень мил, вел себя безупречно, и мы направились в кабинет. У него на столе лежала коробка конфет, и едва мы сели, как он меня начал угощать. Я слышала анекдоты о конфетах Хинча и подумала, что могла бы гордиться, раз он сделал для меня исключение, однако все-таки отказалась. Тогда он достал бутылку и предложил выпить. Невежливо было снова отказываться, но я попросила налить мне совсем немного, ведь я уже говорила, что собираюсь в кино, и не хотела бы проспать весь фильм. Хинч поинтересовался, какой это будет фильм и в том же тоне – пойду ли я в кино со своим ухажером. Разговор принимал слишком личный характер. Я помолчала, надеясь, что и Хинч это поймет, потом ответила – нет, и положила на стол книгу Генри Хааса и присланную мне фотографию. Около пяти минут, пока он осушал свой бокал и не сводил с меня взгляда, я указывала ему на различия, которые нашла между фотографиями, что заставляет предположить, что моделью послужила какая-то другая девочка, а вовсе не сестры Хэтч. Хинч был изумлен, восхищен и вроде так же недоумевал, как и я. Я спросила, откуда у него эта фотография, и он ответил уклончиво, дескать, от одного коллекционера. Тот уверяет, что в его распоряжении имеются ценные негативы, относящиеся к эпохе зарождения фотографии в Англии. Хинч налил себе еще и начал петь мне дифирамбы, повторяя хвалебные отзывы, какие слышал от разных людей, и вот теперь убедился, что все это правда. Спросил, пишу ли я уже диссертацию и собираюсь ли ее опубликовать. Ослепленная своей находкой из Гилдфорда, полная энтузиазма, я рассказала ему, правда, не упоминая о документе, что нашла доказательство истории любви между Кэрроллом и Иной Лидделл, предшествовавшей его отношениям с Алисой. Истории, которая могла бы объяснить исчезновение четырех тетрадей дневников, а главное, пролить новый свет на разрыв Кэрролла с семьей Лидделлов. Хинч слушал меня внимательно, даже вскочил, будто охваченный энтузиазмом, и стал прикидывать, какую книгу можно было бы издать. Сейчас я думаю, что энтузиазм был наигранный, однако в тот момент, как ни прискорбно, я поверила ему. Он даже предложил название для будущей книги: «Ина в Стране чудес». Заставил меня пообещать, что заключу договор только с ним и больше ни с кем. Я была совершенно счастлива и, конечно, пообещала. Тогда Хинч снова наполнил мой бокал и свой тоже, сказав, что заключение договора обязательно следует отметить. К несчастью, я согласилась выпить этот второй бокал. Он настоял, чтобы мы выпили залпом, одновременно, на счет три, и я подчинилась. Потом Хинч взял оба бокала, свой и мой, поставил их на стол и кинулся меня обнимать. В первое мгновение я подумала, что это слишком пылкое излияние чувств по поводу будущей публикации, по сути своей равнозначное обычному рукопожатию, и не отстранилась сразу. Но он, определенно осмелевший, еще сильнее прижал меня к себе и попытался поцеловать. Я увернулась, полная отвращения, и стала вырываться, однако Хинч держал крепко, по-прежнему ловя мои губы, будто мое сопротивление ничего не значило. Тогда я оттолкнула его изо всех сил и повалила на пол. Пока мы боролись, я оказалась позади письменного стола. А Хинч, уже поднимаясь с пола, загораживал путь к двери. Боясь, что он набросится на меня, я рванула ящик стола: чем-то нужно было защищаться. При необходимости я бы стукнула его ящиком по голове, лишь бы добраться до двери. Ящик выскользнул из пазов, и все, что в нем находилось, посыпалось на пол. Я увидела десятки фотографий обнаженных девочек в самых разных позах, некоторые черно-белые, другие раскрашенные, на маленьких белых картонках того же размера, что и снимок, какой я изучала весь этот день. Мы оба замерли. Поднимаясь, Хинч жалобно просил у меня прощения, умолял не рассказывать в Братстве о том, что произошло между нами. Увидев, что я не отрываю взгляда от двери позади него, открыл ее, чтобы меня выпустить. Твердил, что и не думал причинить мне вред и просто впал в пагубное заблуждение. Я не желала ничего слушать, забрала сумочку и ту фотографию, которую он мне прислал, и молча удалилась. Я зашла в какое-то кафе, хотела позвонить матери, но рассудила, что от этого не будет никакой пользы. Я же и окажусь виновата, как ни крути, что согласилась с ним вместе выпить. И не была уверена, можно ли кому-то в Братстве рассказать об этом: о Хинче ходили слухи, я не могла сослаться на то, что совсем ничего не знала…»