В начале восьмидесятых годов ему предложили вступить в партию. Асланбек отказался, при этом очень откровенно, прижимая руку к сердцу и всем своим видом выражая благодарность за оказанную ему честь, объяснил секретарю партбюро Бауманки, что для него в политике партии очень много неясных вопросов, со многим он не согласен и вряд ли его вступление в КПСС пойдет на пользу партийной организации института. В те годы, когда в очередь на вступление в партию записывались, как на «Жигули», это объяснение молодого ученого, а особенно его искренность, так удивили секретаря партбюро, что больше он к Асланбеку не приставал. На кафедре отказ Русланова вступить в партию восприняли как смелый политический жест, но сам Асланбек относился к этому совершенно спокойно: нужно было бы, так и вступил бы.
Азиз Салманов был человеком совершенно другого склада характера. Он был всего на пять лет старше Асланбека, но энциклопедическая образованность, острота мышления и бескомпромиссность в отстаивании своих убеждений заставляли всех в его окружении, в том числе и Асланбека, видеть в нем учителя, старшего, и обращаться к нему на «вы».
Асланбека оскорбило предположение Михальского о том, что Азиз Салманов сразу же сообщит о звонке Асланбека в Чечню. Однако в глубине души он все же не исключал этой возможности. Но Азиз с такой радостью отреагировал на звонок Асланбека и на его предложение встретиться, что Асланбек устыдился своих сомнений.
— Бросай все и немедленно приезжай, — кричал Азиз в трубку. — Я тут как одинокий волк, мне не с кем перекинуться словом. Ночи мои тоскливы и бесконечны. Твой приезд — подарок для меня, нечаянная милость Аллаха. Я жду, я очень жду тебя, дорогой друг!
Договорились, что Асланбек прилетит в Зальцбург завтра вечерним рейсом. Но утром Азиз перезвонил на мобильный телефон Асланбека и попросил перенести встречу на два дня.
— Твой звонок так обрадовал меня, что я переволновался и немного ошибся, — объяснил он тусклым, больным голосом.
«Немного ошибся» у Азиза Салманова означало, что он сорвался в запой. Пить он начал давно. Выпив, становился безудержно словоохотлив. На любую тему мог говорить часами. Высокий, худой, с растрепанной седой бородой, с длинными, до плеч, седыми волосами, со сверкающим взглядом, он становился похожим на ветхозаветного пророка, обличающего еретиков. Но слушать его всегда было интересно. Он обладал обширнейшей эрудицией, знал фарси и историю Востока, был глубоким знатоком ислама и тонким толкователем Корана. Водка словно бы раскрепощала его, снимала внутренние тормоза, он ослеплял слушателей фейерверком своего красноречия. Но в похмелье, как бы истратив всю свою внутреннюю энергию, становился мрачен и молчалив, никого не хотел видеть, забивался в какой-нибудь угол и отлеживался там, как больная собака. Когда запой заставал его в доме Асланбека в Краскове, он выбирал темный чулан и разрешал входить туда только Рахили. Она отпаивала его бульонами и травяными настоями. При этом он всегда надевал какую-нибудь старую, грязную телогрейку или другое тряпье и решительно отказывался от нормальной одежды, объясняя это тем, что внешний вид человека в похмелье должен соответствовать его внутреннему состоянию. У него вообще была непонятная страсть к старым вещам. Когда он погружался в работу — так же безудержно, как в запой, — он надевал старый, истертый до дыр свитер из грубой овечьей шерсти домашней вязки или зеленый стеганый халат, из швов которого лезла вата. Но вся его рабочая одежда всегда была безукоризненно чистой.
Обычно выход из запоя длился у него дней пять-шесть. Асланбека немного удивило, что Азиз отсрочил их встречу всего на два дня. Но он решил, что либо запой на этот раз не слишком глубокий, либо Азиз стал прибегать к помощи нарколога, от чего раньше категорически отказывался, так как это стоило немалых денег, которых у него никогда не было. На всякий случай, уже купив билет на местный рейс и приехав в аэропорт Швехат, Асланбек позвонил в Зальцбург и спросил Азиза, как он себя чувствует.
— Я в полном порядке, приезжай, жду, — ответил тот голосом не вполне окрепшим, но в общем нормальным.