При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы

«Портретность», «натурность» солженицынской прозы не уплощает ее, но углубляет. Полнота знания о человеке дает возможность увидеть его «тайну», оторвать от той идеологической маски, которыми столь щедро одаривает своих сынов XX век. Постоянные противоречия «натуры» и идеологической роли раздирают героев Солженицына; и хотя ансамбль философских споров писатель выстраивает с железной логикой математика, обретаемая симметрия постоянно рушится то под ударами неистребимой стихии комического, то благодаря нисхождению автора в бездну души героя. Архитектоника постоянно поверяется психологическим анализом. Ни одно высказывание любого из героев не может быть воспринято как афоризм, сентенция в чистом виде – всегда действуют авторские оговорки, либо выраженные прямо, либо заложенные в целостной обрисовке характера. Солженицын щедро дарит героям свои мысли (аналогий с публицистикой можно найти множество, причем в речах самых разных, в том числе и малоприятных персонажей), прекрасно понимая и не забывая дать понять читателю, что мысль меняется в зависимости от контекста, характера говорящего, его состояния и т. п.

«Текучесть» внутреннего мира персонажей странным образом соотносится с катастрофически стремительным развитием сюжета, спрессованностью времени, головокружительными перипетиями. Пластичность, наглядность мира вещного готова перейти грань реальности и заблистать символами. Ориентация на «внекнижную» действительность не противоречит наплыву литературных и историко-культурных ассоциаций (цитатный план в романе не только количественно широк, но и всегда семантически нагружен). Солженицын ощущает себя законным наследником русской классической традиции и потому словно бы стремится совместить в едином свободном дыхании – Толстого и Гоголя, Достоевского и Замятина, Пушкина и Есенина. Его книги должны доказать, что Россия не погибла, что, пережив сталинский ад, страна наша осталась живой, а душа ее, словесность ее – свободной.

Ради этого живет Нержин. Ради этого спускается он снова в бездну. И когда горят его рукописи, мы не можем забыть о том, что хоть и читаем книгу человека, прошедшего ад, многих и многих книг прочесть нам не дано. Они сгорели. Погибли. Не были написаны. За них – погибших, неведомых миру – писателей должен писать главный герой романа, за них пишет сам Солженицын.

В булгаковском романе слова «рукописи не горят» произносит дьявол – Солженицын не верит в Воландов спецхран. Он знал и знает – горят (поэтому и сравнение в авторской преамбуле с «Мастером и Маргаритой» не лишено полемического подтекста). Нетленными они могут стать, лишь если Бог сохранит писателя, полностью подчинившего себя тому Слову, что властно звучит в его душе и вмещает весь мир. Писательство становится вновь – как для Гоголя – делом спасения отечества.

Но спасение отечества, первым вошедшего в адские круги, есть и спасение человечества. ОДНО СЛОВО ПРАВДЫ ВЕСЬ МИР ПЕРЕТЯНЕТ – сказано в «Нобелевской лекции», видимо, наиболее точном свидетельстве о религиозном художнике Солженицыне.

Почти в строгом центре романа, финале 52-й главы (в издании полного текста главой этой закрывается первая книга), жена Нержина, уже решившаяся от него отречься, готова изменить герою. Неожиданно она сообщает своему поклоннику Щагову, что муж ее жив и сидит в тюрьме, и после прерывистой беседы, внезапного исчезновения Щагова и его стремительного возвращения звучат выделенные разрядкой слова: «Выпьем – з а в о с к р е с е н и е м ё р т в ы х!» Так в роман, действие которого разыгрывается в западное Рождество, входит тема Пасхи, праздника Воскресения.

Воскресение Нержина – и воскресение Слова, воскресение Культуры, воскресение России, – капитан Щагов не думал о том, что таится за его скромным тостом. Писатель, прошедший путем своего любимого героя, – думал. Он знал, что душа человека, России, человечества, одаренного почти две тысячи лет назад Благодатью, не может пребывать в смерти. Как знал Гоголь, завершивший первый том «Мертвых душ» словами надежды и восторга. Как знал Достоевский, завершивший «Братьев Карамазовых» клятвой мальчиков над могилой Илюшечки. Как знал Пастернак, завершивший «Доктора Живаго» стихами о воскресшем Христе.

«В круге первом»… – среди многих смыслов, заключенных в названии романа, есть и еще один. Этой книгой Солженицын открывает свое собрание сочинений. В мир писателя следует входить, руководствуясь его указаниями. До поры мы читали Солженицына так, как позволяли обстоятельства. Ныне иная ситуация. И мы можем читать его, как должно. Медленно. Осторожно. Не оглядываясь. В правильном мерном ритме. С начала и до конца. С первого солженицынского круга.

1990

Диалог с русской классикой в «Августе Четырнадцатого»