Приди в зеленый дол

Для начала она решила платить ему по доллару в день. На седьмой день, когда он доел свой ужин, она выложила деньги на красную клетчатую клеёнку рядом с графинчиком уксуса, большой хрустальной солонкой и треснутой фарфоровой сахарницей; медленно выложила семь долларовых бумажек, как бы на случай, если он не слишком искушён в счёте. Он равнодушно поглядел на деньги, будто не понимал, что это такое. Потом поднял глаза на неё, словно пытаясь уловить связь между деньгами и этим лицом, белевшим в резком свете электрической лампочки.

И услышал:

– Это тебе.

В первую поездку в город он купил пакет гвоздей. К этому времени он уже израсходовал все гвозди, какие наскрёб в доме. В следующий раз, две недели спустя, привёз банку белой краски. Выкрасил столбики веранды, и они нелепо засияли на фоне потемневших от непогоды и времени стен. Тогда в следующую среду, ибо она расплачивалась с ним по средам, когда он кончал есть, она положила на стол пять долларовых бумажек и одну пятидолларовую.

Она давно уже перестала задавать ему работу. Он делал что хотел и в объяснения не пускался. Однажды, крася веранду, он поднял глаза и в окне второго этажа увидел её лицо.

Находить работу становилось все труднее. Когда дождило и серое брюхо неба повисало на чёрных верхушках деревьев, окаймлявших обрыв, а ручей вздувался и ревел, он уходил в сарай и принимался разбирать старьё в кладовке – там были болты, гайки, косы, топор без топорища, стальные капканы, помятые старинные часы без стрелок, бобровая муфта, круглая жестянка с надписью «Агнес, Мэйбл и Бекки». Дыхание белой дымкой повисало в морозном полумраке кладовки.

К концу ноября он стал в дождливые дни уходить к себе в комнату, ложился под одеяло прямо в башмаках, глядел в потолок, курил, стараясь ни о чём не думать. Это ему легко удавалось. За спиной у него было три года тренировки.

Но даже и после трехлетней тренировки остаются незасмоленные щели, незабитые крысиные ходы, незаклеенные форточки, сквозь которые непрошеные мысли всё-таки добираются до тебя. И однажды днём в начале декабря Анджело Пассетто внезапно сбросил одеяло и соскочил на пол. Он увидел, что по стёклам уже не течёт дождь, что меж серыми облаками синеют просветы. Взявшись за ручку двери, он остановился. Стоит вернуться в реальный мир, и страх накинется на него – так рысь незаметно подкрадывается сзади и из темноты вскакивает человеку на плечи.

Но сейчас не было темно, яркое солнце озаряло округу.

Тем хуже. При свете дня его могут увидеть.

Но и оставаться в комнате он не мог.

Он обогнул сарай, пересёк заросшее поле и холм за ним и вышел на просеку, по которой, по-видимому, когда-то гоняли скот; кругом стояли облетевшие деревья, бузина и сумах, и на бузине все ещё висели гроздья съёжившихся ягод. Просека сворачивала направо, уходила в лес. Потом пошла под уклон. Он вошёл в сырой сумрак чащи. Вверху, в просветах между чёрными ветвями, синело небо. Под ногами лежали мягкие мокрые листья. Здесь просека уже с трудом угадывалась между деревьями.

И вдруг он увидел строение из серого камня, футов в тридцать длиной, с провалившейся кровлей; сквозь дыры в кровле торчали ещё целые стропила. Подойдя ближе, он обнаружил проем, в котором когда-то была дверь, и рядом – низкую арку в стене, из которой струился прозрачный ручей. Дно его было выложено камнем и галькой, вода неторопливо текла сквозь густую поросль каких-то водяных растений.

Он подошёл к стене и опустился на колено, чтобы рассмотреть растения. Сорвал стебель кресса и положил его в рот, и в тот момент, когда он надкусил мякоть, узнавая знакомый вкус, внутри здания раздался шум. Что-то звякнуло. Он кинулся в кусты и притаился. Она вышла из проёма в стене, худенькая, с вёдрами в руках. И он мысленно назвал по-итальянски то, что глаза его с ослепительной ясностью поняли в первое же мгновение, то, что тело его осознало даже раньше глаз: «ragazza – девушка!»

Она была очень худенькая, юная, но хорошо сложенная. «Славно, – подумал он – славно. Красивая». Чёрные волосы перевязаны красной лентой или куском материи, лицо – по крайней мере издали – симпатичное. Возможно, итальянка. Судя по цвету кожи и форме лица. Итальянка. А может быть – сицилианка. И при этой мысли его вдруг охватил страх. Но потом он подумал: «Здесь не может быть ни итальянки, ни сицилианки, здесь, куда он забрёл в дождь и туман. Здесь вообще не может быть девушки, стоящей в дверях полуразвалившегося дома под кедрами! Да ещё с тяжёлыми вёдрами в руках. Здесь, в Теннесси. В этом месте, забытом богом».