Приди в зеленый дол

Взяв у неё нож, он сперва отошёл к крыльцу, снял свой клетчатый пиджак, заботливо, почти любовно свернул его и положил на крыльцо где посуше, однако по ступенькам подниматься не стал. Потом закатал рукава белой рубашки, оголив смуглые сильные руки.

Он взял нож, испробовал лезвие, срезав волосок с руки, потом осторожно, словно не доверяя земле под ногами или будто оберегая туфли, приблизился к оленю, с неожиданной ловкостью оттянул голову за рога и, когда горло оленя вздулось, вонзил в него нож и резанул поперёк; кровь хлынула, и он отступил.

Он стоял, держа рог и нагнувшись к оленю, словно танцор, склонившийся к партнёрше. Оттягивая голову, он держал разрез открытым; кровь хлестала на лежавшие на земле кедровые иглы и сухие веточки; они всплывали и кружились в красных парных ручейках, прокладывавших себе путь по неровной земле.

– Что же ты спрашивал меня, раз ты и сам умеешь?

– Я умею, но только не… – он замолчал, вспоминая слово, – не Санта Клауса.

– Где ж ты выучился? – спросила она.

– Мой дядя, – сказал он. Потом: – У него была эта… ферма. Я выучился у дяди на ферме.

Потому что, когда отец умер, его послали в Огайо к дяде, и он работал там на ферме, ненавидя и дядю, и ферму, самого себя и весь мир. Пока однажды не сшиб дядю с ног ударом кулака и не удрал в Кливленд, а там – гулянки, выпивки, бешеная езда и зеркала, отражавшие Анджело Пассетто, когда он снова и снова проводил расчёской по черным шелковистым волосам.

– Что это ты говоришь не по-людски?

– Я… Сицилия.

Она разглядывала его, а он стоял в тени огромного кедра, опустив руки и держа нож кончиками пальцев, а кровь у него под ногами впитывалась в землю.

– Вот отчего ты такой смуглый, – сказала она.

– Сицилия, – повторил он равнодушно; он ждал, что она будет делать дальше.

Кровь уже не текла из разреза, только капли по одной срывались с мокрой морды и падали в лужу.

– Куда ты идёшь? – спросила она.

Он поглядел на дорогу и не ответил.

– Эта дорога никуда не ведёт, – сказала она. – Просто кончается там, и все. Раньше здесь стояли богатые дома. Потом землю смыло, все ушли. – Она замолчала, словно забылась.

– Дом моих родителей стоял вон там, – снова начала она. – Высокий, светлый. И ферма была большая. Это когда я была ещё девочкой.

Она замолчала, и он посмотрел на неё, соображая, сколько же с тех пор прошло лет. Он пытался представить себе её девочкой, но не мог. Лицо её было бледно и замкнуто.

И вдруг с пугающей прямотой она поглядела ему в глаза.

– На этой дороге жилья больше нет, – сказала она. – Кроме дома Грайндера.

Она помолчала.

– Это который убил оленя. Навряд ли он ждёт тебя к ужину, как ты думаешь?

Она снова залилась задорным девичьим смехом и сверкнула тёмными глазами.

И опять смех оборвался, и лицо её стало словно белая маска.

– Ты можешь остаться здесь, – сказала она, глядя на него равнодушно. – Комнат тут хватает. Еду и кров я тебе обеспечу. И заплачу что смогу. Мне нужен помощник. Раньше тут было полно работников, но они все ушли. Последний ушёл весной. Старый негр, который почему-то задержался дольше остальных. Он жил вон в той хижине. Потом взял да ушёл.

Он обернулся и поглядел на дорогу.

– Ты сможешь уйти, когда тебе вздумается, – все так же равнодушно сказала она. – Помашешь ручкой и пойдёшь, никто тебя держать не станет.

Он снова посмотрел на неё. Заложив руки за спину, она прислонилась к углу веранды, словно была без сил. На её узких опущенных плечах висела широкая старая коричневая куртка. Лицо её было бледнее прежнего, глаза глядели безучастно. Шёл дождь, а она так и стояла с непокрытой головой. Несколько прядей тёмных волос прилипли к мокрой щеке. То ли она не замечала этого, то ли ей было всё равно.

– Ладно, – решил он. – Остаюсь.

Да, пожалуй, стоило остаться. Им и в голову не придёт искать его здесь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Маррей Гилфорт осторожно вёл свой новенький, ослепительно белый бьюик по разбитой каменистой дороге вдоль ручья. Хотя он мог себе позволить ездить в белой машине с откидным верхом и обычно держал верх открытым и даже снимал шляпу, чтобы подставить лицо солнцу, но отказаться от темно-серого костюма, застёгнутого на все пуговицы, тёмного галстука и строгих чёрных полуботинок он не мог. Разве что в жаркий день. День сегодня стоял ясный, чистый, солнце припекало, однако в воздухе была прохлада, а когда машина Маррея Гилфорта въезжала в тень или приближалась к ручью или к обрыву, чувствовался холодный ветерок, будто подводный ключ в теплом озере. Так что, едва въехав в долину, он застегнул своё серое твидовое пальто и аккуратно надел серую фетровую шляпу.

Да, Маррей Гилфорт мог себе позволить ослепительно белый бьюик. Но, глядя в трельяж лучшего портного Чикаго и видя своё округлившееся брюшко, бледность, которую не удавалось скрыть ни солнечным, ни искусственным загаром, лысеющую круглую голову с начёсанными на лоб волосами, он каждый раз приходил к убеждению, что светлый костюм уже не для него.