Приговор приведен в исполнение. Тайна забытого дела. Тени над Латорицей

Клава, одетая в короткое открытое платье, сидела на кровати, не глядя на него. Могилянский умолк и с видом обиженного ребенка уставился на нее своими черными глазками.

Тем временем Мадам сама принесла бокалы, хлеб, две тарелки жареной картошки и сливочное масло.

Лавочник остался этим недоволен.

— Я не вижу ни шоколада, ни вообще чего-нибудь путного. Что вы, Мадам! Я же сказал — для Клавы ничего не жалеть!

Мадам снова вышла, и через несколько минут маленький круглый столик был весь уставлен самыми вкусными вещами. Выполнив волю компаньона, хозяйка улыбнулась Клаве и ушла, плотно прикрыв за собою дверь.

Могилянский встал, запер дверь на крючок, откупорил бутылку, налил в бокалы вина. Пододвинул свой стул поближе к кровати.

— Клава!

Она не шевельнулась. Смотрела на лавочника и снова вспомнила вчерашний вечер. Вчера он пил с друзьями в большом зале. Клава и Коко подавали и убирали со стола. Один из собутыльников Могилянского, тот, которого Клава называла Конем, рассказывал о Торговом кооперативном обществе, разрешенном большевиками, и обещал лавочнику большие прибыли. Другой, железнодорожник, предлагал вагоны. Могилянский убеждал их обоих, что вкладывать деньги в кооперативное дело сейчас рискованно, потому что власть, несмотря на объявленную новую экономическую политику, еще не потеряла вкуса к экспроприациям и остается на стороне не частника, а голодранцев. Она способна одним махом забрать все назад.

— Где бы взять денег? — продолжал Могилянский. — Были бы деньги, я мельницу бы пустил. И занять негде. Когда-то были банки. — Он замолчал и пристально посмотрел на Клаву, сидевшую в углу и не сводившую глаз с железной буржуйки, на раскаленных стенках которой возникали и гасли синие, розовые, золотые змейки.

Гости еще долго спорили, но Клава не прислушивалась. Коко сильным голосом затянула песню, и подвыпившие мужчины подхватили.

В это время Клава, как ей казалось, незаметно выскользнула на кухню. Но Могилянский побежал следом за ней и начал ее обнимать. Она не выдержала, укусила его за руку и убежала в свою комнату. Там заперлась, легла на кровать и сжалась в комок.

Могилянский стучал в дверь, ругался, угрожал, что сорвет крючок. Мадам тоже прибежала на шум, тоже кричала, угрожала выбросить на улицу, но Клава не отвечала. В конце концов от нее отстали.

На этот раз у лавочника было какое-то сдержанное, непривычное для Клавы выражение лица. В глазах его была не одна только похоть.

— Клава, ну что ты? — примирительно сказал он. — Давай выпьем, не сердись. Я ведь у тебя единственный на свете близкий человек. — Он хотел сказать «родной», но не решился. — Матери у тебя нет, отца тоже, а я тебе почти… — Он помолчал, подбирая слово. — Почти муж…

Если бы это не Могилянский сказал, Клава, наверно, только улыбнулась бы, но на него глянула она зло и враждебно.

Коко никак не могла закончить свою песню, и за стеной, словно на испорченной граммофонной пластинке, повторялось:

Ты поверь, что любовь — это тот же камин,Где сгорают все лучшие грезы,

А погаснет любовь — в сердце холод один,Впереди же — страданья и слезы…

Могилянский залпом выпил свой бокал, а со вторым подошел к Клаве.

— Я все время думаю о тебе. И тебя, и меня обидели. Мы должны, Клавочка, вместе держаться. А главное — я люблю тебя! Представь себе!..

Он взял бокал в левую руку, а правой обнял ее за плечи. Клава оттолкнула его так, что он выронил бокал. Вино, которое делали тогда из подкрашенного спирта, красными струйками потекло по стене.

— Ну и черт с тобой! — рассердился Могилянский, стряхивая брызги с брюк. — Думал забрать тебя отсюда. Нашли бы квартиру, кормил бы тебя, поступила бы на какие-нибудь курсы, образование-то есть. А там, с богом, и поженились бы. Но ты, я вижу, с ума спятила. Зачем мне такая? — Он обернулся к столику и снова налил себе вина. — Сиди, сиди здесь, у этой Мадам, пока нос не провалится.

— А не вы ли меня сюда привели? — с ненавистью глядя на него, закричала Клава. — В этот сифилис? Не вы? А кто же? Отвечайте!

— Ты с голоду умирала…

— Спаситель! — с презрением бросила она.

— Я привел тебя всего на несколько дней и просил Мадам, чтобы никого к тебе не пускала. Сам не знаю, что со мной творится. Ночами ты мне снишься. И все такою, какой в первый раз тебя увидел, когда приезжала с отцом на ярмарку, когда белым облачком с неба спускалась — из кареты на землю. Сейчас все меняется, большевики людям предприятия возвращают. Может быть, и твой отец объявится. Поженимся тогда. Не беспокойся, все будет законно, как полагается.

Клава вспомнила, как жаловался накануне Могилянский, что негде взять денег на мельницу. «Неужели это правда, неужели и в самом деле все вернется, и дом, и семья? Но ведь он-то, Семен Харитонович, наверно, знает! Неужели правда, неужели возможно?» Она посмотрела на Могилянского уже не отчужденным, мертвым взглядом, а с живой искоркой интереса. Лавочник сразу заметил это и обрадовался.

Но не о нем думала Клава.