Приговор приведен в исполнение. Тайна забытого дела. Тени над Латорицей

— Ты что, здесь и живешь?

— Здесь. — Лицо мальчика высунулось из-под лохмотьев. В полутьме оно было плохо видно. Только тлели, как угольки в пепле, заплаканные глаза.

— Как звать-то?

— Арсений.

— Сколько лет?

— Семь.

— Откуда ты?

— Отсюда.

— А родители есть?

— Мама умерла, а отец пропал.

Мальчик снова заплакал.

— А где живешь?

— Нигде.

— А где жил? С родителями? На какой улице? Ну, чего плачешь?

— Есть хочу.

Инспектор нащупал в кармане краюшку хлеба — паек, который нес Клаве Апостоловой. Но она-то уже большая, а он — пацан.

— На!

Мальчик подумал, что его дразнят, и заплакал громче.

— Да бери же, говорят!

Беспризорный обеими руками схватил хлеб и, всхлипывая и икая, жадно вцепился в него зубами.

— Жуй, не торопись, не глотай кусками. Не гусь! — сдерживал его инспектор. — Весь твой, не отберу.

Подождав немного, Решетняк снова принялся расспрашивать мальчика. Но мальчик не помнил, где он жил раньше, а только рассказал, что была у него сестра, но и она куда-то подевалась. Он уже в трех милициях ночевал. А сегодня утром его отпустили и сказали: «Иди проси, кормить тебя нечем».

Решетняк приказал мальчишке идти с ним рядом. Привел в ближайшее отделение, попросил дежурного, чтобы тот разрешил мальцу переночевать, а утром отвел бы в какой-нибудь детский дом, — может быть, и возьмут.

Возвращался Решетняк домой ночью. Вспомнил о маленьком нищем. Детские дома переполнены, в коллекторах, куда направляет беспризорных милиция, тоже давно уже нет мест. А разве не ради таких детей разрушен старый мир, пролито столько крови? Разве для того взяли в свои руки власть пролетарии и крестьянин-бедняк, чтобы погибали их дети?

У Решетняка кругом шла голова от таких мыслей. Он прошел мост и оказался у входа на самый большой базар города — Благовещенский. Сейчас тут было тихо, и в ночной темноте едва виднелись пустые длинные прилавки. Где-то в глубине базара прячутся по ночам медвежатники, фармазонщики, домушники, урки и всякая прочая нечисть, дерутся и режут друг друга, деля награбленное.

Решетняк глянул в черную пасть базара. Нет, ночью сюда не суйся! Он хоть и ходил один против целой банды, сейчас не отважился бы пройти через базар. Сколько раз устраивала милиция ночные облавы — и всегда натыкалась на вооруженное сопротивление.

Алексей Решетняк остановился, еще раз посмотрел на таинственно настороженную, переполненную дикими страстями базарную площадь. Вспомнилась Клава Апостолова, и, думая о ней, он медленно двинулся дальше. Конечно, она — дочь классового врага и контры. Но сама-то она не враг. Отец — одно, она — другое. Несколько дней назад Решетняк едва спас ее здесь, на базаре, от самосуда.

Он шел утром по базару с двумя патрулями. Вдруг крик, погоня. Впереди, перепрыгивая через препятствия, бежала растрепанная девушка с огромной паляницей в руках. За нею гнались несколько мужиков, а в рядах хохотали, свистали, улюлюкали — забава!

Какой-то мужик побежал наперерез, и воровка, натолкнувшись на него, с разбегу шлепнулась на землю. Паляница выпала из ее рук, покатилась, кто-то мгновенно подхватил ее, а к девушке подбежали преследователи, начали бить ногами. Решетняк сообразил: убьют! Бросился в толпу, засвистал в свисток. С большим трудом он и еще двое милиционеров разогнали озверевших пекарей. Поднял девушку с земли. Лицо было в крови, но он узнал ее: Апостолова! В который раз попадается на его пути эта несчастная дочь бывшего банкира!

Утихомирил мужиков, которые все еще жаждали крови и никак не могли угомониться, и приказал патрулям вести ее в милицию. Свидетелей не взял, потому что вещественного доказательства не было — кто-то где-то уже доедал золотистую паляницу. По дороге сказал милиционерам, что доведет девушку сам, а их отправил обратно на рынок.

Думал зайти на какую-нибудь фабрику, на одну из тех, которые уже начали восстанавливаться, и попросить, чтобы взяли ее на работу. Но кто же ее возьмет в таком виде? Да и вообще берут на работу только через биржу труда, где тысячные очереди, а нарушать порядок ему не к лицу.

— Ну, куда тебя девать? — сказал сердито. — Вечно путаешься под ногами. Иди-ка ты домой!

Она только глянула на него исподлобья и сразу отвела глаза. Но этот короткий взгляд, эти сгустки запекшейся крови на волосках девичьих бровей, это опухшее от голода, грязное, но по-детски нежное лицо и бессильно опущенные худые руки вызвали у него какое-то странное, ему самому непонятное чувство.

— Чего молчишь? — спросил он, чтобы не выдать себя.

— Нет у меня дома, — ответила она, не поднимая головы.

— Мачеха выгнала?

— И мачехи нет. В больнице. Сифилис замучил.

— А квартира пустая осталась?

— Кого-то вселили. Ваших пролетариев.

Из последнего прибежища — «меблированных комнат» — он выгнал ее сам.

— Пошли!

— Куда?

— На кудыкину гору.

Она не тронулась с места.

— Ко мне пойдешь. Временно. Приведешь себя в порядок, найдем тебе работу и жилье.

Зыркнула враждебно и зло:

— Не пойду!

— Дура! Я не трону.

Привел ее домой, показал, где стоит вода, где дрова, чтобы разжечь буржуйку, отыскал немного пшена на кулеш; сказал, чтобы сварила и поела, а сам опять пошел патрулировать.