Приговор приведен в исполнение. Тайна забытого дела. Тени над Латорицей

— Ну, зачем вы темните, гражданин Гострюк?! — вскочил Бублейников, не выдержав молчания. Он не заметил, как поморщился при этом Коваль. Подполковник не выносил нервозности и спешки во время дознания и считал, что волнение следователя, особенно если оно заметно, всегда на руку преступнику. — Зачем темните?! Отгул на работе в конце июня брали? Брали! Вас здесь в эти дни видели? Видели! К чему же эти выкрутасы?

— Отгул на работе брал, ваша правда. Ездил домой, в Ивано-Франковск. Здесь — здесь делать мне нечего, — ответил бывший монах, так и не подняв взгляда на майора.

«Ох, не с той стороны заходит! Стену лбом не прошибешь, — сокрушался Коваль. — Прекрасно ведь знает, что Гострюк — крепкий орешек!» После освобождения Закарпатья монаха должны были судить за сотрудничество с хортистами и с немецко-фашистскими оккупантами, но он сбежал. Потом появился в Киеве, где жил незаметно, словно полностью порвал с прошлым. Его арестовали, судили, но из-за отсутствия свидетелей (кто уехал за границу, а кто умер) суд ограничился условной мерой наказания.

У Бублейникова был свой метод допросов — он загонял подозреваемого в угол, не давая опомниться, запугивал, ловил на слове и порой добивался своего — конечно, в тех случаях, когда у человека была слабая нервная система. Оказавшись со временем в солидном, тихом кабинете управления, где шелестели бумаги и лишь изредка раздавались телефонные звонки, Бублейников уже никого не допрашивал. Но стоило ему «спуститься» в какой-нибудь районный или городской отдел милиции, как он сразу же прибегал к своему «методу».

Коваль такого «базара» не терпел. Тем более что монах не из тех, кого можно взять горлом. С Гострюком, как полагал Коваль, нужно было разговаривать осторожно. Вспоминая, словно случайно, нужные факты, уточняя детали, задавая, казалось бы, ничего не значащие вопросы, надо было заставить «брата» нервничать, а самому при этом оставаться спокойным и неумолимым судьей его слов и поведения. Наконец, двумя-тремя точными штрихами закончить допрос, давая подозреваемому возможность признаться самому, добровольно. Коваль не любил «давить» на подозреваемого и этим напоминал талантливого хирурга, который умеет «оперировать» без ножа.

«Пусть не сегодня расскажет правду, — рассуждал в таких случаях подполковник, — пусть еще подумает и покается на следующем допросе».

Но как трудно работать с майором! Честный и решительный, он, не задумываясь, подставит грудь, чтобы защитить человека от бандита, но едва только дело доходит до тонкого разговора… Не нужно быть психологом, чтобы понимать, что к разным людям и подход должен быть разный. Одно дело — Клоун или Длинный, иное — «брат Симеон». Хотя и к Самсонову, и к Кравцову надо подходить индивидуально. А Семен Андреевич никак не может освободиться от своих устаревших привычек.

Надо было немедленно исправить положение. Да так, чтобы Гострюк не заметил у следователей разногласий. Уже больше часа бьются они над этим «братом», а с места практически не сдвинулись: бывший монах категорически отрицает свой приезд.

Бублейников тем временем удивлялся, почему это подполковник не хочет сразу же вызвать свидетелей — старожила Ховаша и Надежду Павловну — вокзального кассира, которые видели подозреваемого и сейчас сидят в соседней комнате, готовые дать показания.

— Одну минуточку, Семен Андреевич. — Заметив, что майор готов вот-вот взорваться и наломать дров, Коваль предостерег его от очередной грозной тирады. — Займемся, пожалуй, другим вопросом.

Если бы не присутствие подполковника, майор давно дал бы волю своему норову, а тут ничего не остается, как еще раз проколоть карандашом несчастный листок, уже и без того похожий на перфокарту.

Коваль сделал паузу и прямо спросил Гострюка:

— Вы знаете вдову Иллеш? — Глагол он нарочно употребил в настоящем времени.

Но монах на это никак не отреагировал.

— Какую вдову? — переспросил он совершенно спокойно.

— Иллеш. Бывшую жену Карла Локкера?

Гострюк наморщил лоб, словно пытался сообразить, о ком идет речь. В конце концов этот трудный мыслительный процесс завершился опять-таки молчанием.

— Во время оккупации вы находились здесь?

Бывший монах вздохнул.

— В монастыре, — подсказал Вегер.

Когда допрашивал Бублейников, капитан не находил щелочки, чтобы принять участие в разговоре. Да и было это не вполне безопасно — майор позволял перебивать себя только Ковалю.

— Да, — ответил Гострюк.

И так внимательно посмотрел на Вегера, что тот подумал даже: а не знал ли этот монах его до войны? Хотя перед войной Василий Вегер был еще подростком и не мог обратить на себя внимание такого важного человека, как «брат Симеон».

— Вы дружили с Карлом Локкером? — спросил подполковник.

Гострюк промолчал.

— Во всяком случае, хорошо знали его?

— Его здесь знали все.

— Но вы-то не просто знали, вы были приятелями, — уже не спрашивал, а утверждал Коваль.

— Все люди братья, учит господь.

— Братьями вашими во Христе были, кажется, именно такие, как Локкер. Вы сотрудничали с салашистами, с немецкими оккупантами. Так ведь?

— В мирские дела старался не вмешиваться.