Приключения-70

— Сегодня в четыре часа назначена у меня встреча с Кошельком в парке, в Сокольниках. Берите Яньку. Хватит ему... — Он не договорил, закусив губу.

Ровно в четыре Ванька Чемодан, умытый и побритый, сидел в парке на условленной скамейке, заложив ногу за ногу и попыхивал папироской. Агенты угрозыска гуляли по аллеям, издалека наблюдая за Чемодановым.

Уже стояло лето, парк был весь в зелени, пронизанной солнечными лучами, весело гомонили птицы, по зеленым лужайкам бегали дети.

Чемоданов закинул голову, подставив лицо солнечным лучам, и, казалось, задремал.

В четыре Кошельков не пришел. Не было его и в пять, и в шесть. В семь часов Чемоданова повезли обратно в МУР.

— За нос нас думаете водить? — строго спросил Трепалов.

— Нет, начальник, не вожу. Осторожный он очень, Янька. Наверное, что-нибудь его спугнуло. У нас так было условлено: если сегодня в парке не увидимся, завтра встречаемся на Божедомке, на одной хазе. Повезете — покажу. Он не один придет, с Сережкой Барином. Хотели мы договориться одно дело в Щелкове сделать. Но, видимо, не судьба...

XIX

Бандит Павлов, по кличке Козуля, сидел на предложенном ему стуле, опустив голову.

На Лубянке ему дали помыться, остригли наголо, накормили. Безмолвно хлебая пшенный суп с воблой, он вспоминал вчерашнее свадебное пиршество и вдруг пожалел, что так и не отведал жареной поросятины, а теперь уж, видно, никогда и не поест.

Теперь он сидел в кабинете Дзержинского и давал показания. Если бы допрашивал его не сам председатель ВЧК, Козуля, наверное, не скоро бы «раскололся». А тут он как-то сразу почувствовал, что упорство его тает, растворяется в воле этого человека, в глаза которого он не смел смотреть, хотя время от времени, задавая очередной вопрос, Дзержинский требовал: «Поднимите глаза, Павлов, я хочу знать правду». Козуля поднимал, но тут же снова опускал голову. И говорил правду.

Ничего не обещал ему этот человек со втянутыми щеками и покрасневшими от бессонных ночей глазами, ничего не сулил, не угрожал, допрос вел без всяких «подходцев». Только вопросы иногда задавал странные, к делу будто и не относящиеся: «Кем были родители?», «Какая у вас профессия?», «Учился ли в школе?»

— Для чего это вам? — спросил, наконец, Козуля, на мгновение поднимая глаза. — Бандит я, и все.

— Вы не родились бандитом. Я хочу знать, почему люди вроде вас, становятся врагами Советской власти. У таких, как вы и Кошельков, руки по локоть в крови. Но не все же такие. Некоторых еще можно перевоспитывать.

И вдруг вопрос в лоб:

— Вы убили главаря одной из шаек Сафонова по кличке «Сабан»?

— Убрал я его, — мрачно буркнул Козуля. — Два медведя в одной берлоге...

— А кто «убрал» бы вас, оставайся вы на свободе?

Козуля наморщил лоб, обдумывая неожиданный вопрос и шевеля губами.

— Наверное, Кошелек, — пожал он плечами.

Дзержинский помолчал, свернул папироску, вставил в мундштук, но не закурил.

— Отвечайте, — негромко потребовал он, — когда у вас назначена встреча с Кошельковым?

— В пятницу.

— На Божедомке?

«Все знает», — мысленно ахнул Козуля и покорно кивнул.

Дзержинский вызвал конвойных.

— Уведите! — коротко приказал он. И когда конвойные с арестованным были уже у двери, вдруг остановил их: — Минуточку! — Конвойные повернулись, и Дзержинский обратился к младшему из них, безусому пареньку с испуганными глазами: — Как на этот раз, не уйдет от вас задержанный?

Паренек, отсидевший уже под арестом за непростительную свою доверчивость, залился краской, но смело посмотрел в глаза Дзержинскому и ответил:

— Никто от меня теперь не уйдет, товарищ Дзержинский! Никогда.

XX

Тихо на Божедомке, тихо и пустынно. Ночь. Все притаилось кругом. Даже старые липы в садах не шелохнутся, будто дремлют до утра. Только запах их разносится по всей округе, но этот нежный аромат кажется совсем лишним притаившимся чекистам и муровцам.

Во всех домах распахнуты окна, только в одном они закрыты. Хозяева этого дома еще днем были арестованы и на первом же допросе признались: верно, сегодня ждут Кошелька вместе с Сережкой Барином, условлено, что стукнут они в окошко один разок, а немного спустя — еще два раза.

Теперь в квартире сидит засада. Засада и в старом сарае, и в домах, выходящих окнами в тот же двор. Хочется курить, но нельзя, хочется спать, но об этом и думать нечего.

Третий час ночи. Темно и тихо. В четвертом часу начинает светать, и проснувшиеся галки снимаются с деревьев и, громко каркая, улетают куда-то по своим делам. Тихо, и кажется, никто не придет в старый дом на Божедомке и напрасно сидят в засаде муровский комиссар Данильченко, и чекисты Мартынов и Зуев, и молодой Жора Тыльнер, и еще с десяток человек.

Ровно в пять во дворе дома появились две бесшумные тени. Вошли и замерли у ворот, настороженно оглядываясь. У Сережки Барина в руке наган, у Кошелька — плащ, перекинутый через руку, под плащом наверняка тяжелый маузер,