Приключения англичанина

…ах, Беата, Беата, я уже не помню, как ты выглядишь (выглядела), – кажется, глаза у тебя были голубые, а волосы желтые… или каштановые? Впрочем, это неважно, главное, с течением времени я начал сомневаться: может, ты вообще мне пригрезилась? Ну да, привиделась, примнилась. Ведь нет у меня никаких доказательств реальности твоего существования, не сохранились даже вирши, тебе посвященные – не успел запихнуть их в карман куртки, когда пускался в бега, а впоследствии не удержал в памяти, что не удивительно: переправившись на Континент, нанялся на военную службу и сражался под знаменами Фридриха Великого,  изведал тяготы походной жизни, потрясался гибелью товарищей по оружию, знакомился с женщинами, иными, не скрою, увлекался, но лишь для того, чтобы забыть предмет первой, юношеской любви своей, чтобы воспоминания о тебе вытеснить в подсознание. Так и не обзавелся ни семьей, ни хоть какой-нибудь недвижимостью. По неисповедимой воле Провидения доживаю век в дебрях Нового света, окруженный краснокожими дикарями, кои перебили и скальпировали всех жителей поселенческой нашей деревушки, меня же пощадили, ибо поразил их своим отрешенным взором – восхищенные, допытывались, как сумел я достигнуть столь высокой степени безразличия к смерти? Поведал им историю моей нещастливой любви. Преисполнились сострадания и выделили мне скво и вигвам. И вот на старости лет напрягаю извилины, силясь воскресить твой образ, оказывается, забвенный. Какие же все-таки были у тебя волосы? Ей богу, запамятовал.

А вот некую форсинарскую улочку помню очень даже отчетливо: вереницы островерхих домиков, слюдяной дождик, брусчатка под фонарем как черная икра, и при порывах ветра раскачивается вывеска с золочеными буквами. Эх, знал же я, что в целом графстве не сыскать мне более чужого человека, чем ты, догадывался же об этом, сидя рядом с тобой в опере (зевала как удав), слушая дикие твои высказывания о книгах, которые приносил (ни одной не дочитала даже до середины), наблюдая, как деловито принимала мои подарки, неизменно забывая поблагодарить, и все равно продолжал верить, что, в конце концов, проникнешься искренним ко мне чувством, а может, уже и прониклась, просто стесняешься признаться, такая по-шотландски сдержанная девушка …

Что же ты не даешь мне покоя, зачем тревожишь воспоминанием о разочарованной юности моей? Почему до сих пор не избыть мне обиду? Эге, вот, значит, в чем дело. Выходит, всего лишь уязвленное самолюбие нудит меня писать сии строки, а вовсе никакая не любовь? А коли так, то довольно стыдно мне быть злопамятным и через годы сводить с тобой счеты, с тобой, уже, быть может, ставшей прахом.

Ах, нет-нет, все не то я пишу, не то, и не так, и не о том …

*   *   *

Из дневника переводчика

Зеркально-гладкий вал вращался.

Резец умеренно искрил,

А токарь с воздухом общался,

И горевал, и говорил:

– Дано мне было первородство,

я был возможен как поэт,

но поступил на производство

во цвете юношеских лет.

Не пил и матом не ругался,

И был в бригаде одинок,

Но с кем силенками тягался?

Не с государством ли, сынок?

Не с государством ли коварным

(оно восточное не зря),

воистину тоталитарным,

еще точнее говоря…

Как принц и нищий, каждый день я

К станку проклятому вставал,

А по ночам произведенья

Из букв отважных создавал.

Жар юности и жанр протеста!

Так соблазнительно воспеть

Себя – вне времени и места!

А выспаться и не успеть…

И бил будильник дни и годы,

Не исключая выходных,

И не хватало мне свободы

Не для себя – для букв моих,

Для творчества, с которым худо,

Но без которого – не жить.

Но если не достоин чуда,

Что толку карандаш крошить?

И бил будильник дни и годы.

Блистающий вращался вал.

Я по утрам щепотью соды

Уже изжогу изживал.

Над экзистенциальной бездной

Я реял, но пошел ко дну

И там из череды любезной

Нашел желанную жену.

Она была дитя Востока

Из города Алма-Ата,

Не более, чем жизнь, жестока

И, как Россия, молода.

С косой почти до голенища,

С лицом уснувшего судьи,

Велела мне: «Ищи жилище

Для нашей будущей семьи».

Эх, токарь-пекарь, горы стружки,

А все-то жалкие рубли!

И у процентщицы-старушки

В любовной лодке мы гребли.

И если мурка отдыхала,

Зажмурив узкие глаза,

Я, выпрыгнув из одеяла,

В оставшиеся полчаса

До государственного гимна

Для виршей разводил пары…

Удовлетворены взаимно,

Мы так и жили до поры,

Когда и нам приспело время

Винить Венеру и Луну,

И оплодотворило семя

Распахнутую целину…

Я больше не парю над бездной,

Мне утром тяжело вставать.

А за станком, в пурге железной,

Нелепо и протестовать.

Зеленый от борьбы с нефритом

И отложением солей,

Я стал двудетным и небритым,

Как узник совести своей.

Теперь, услышав гимн спросонок,

Испытываю я испуг,

И поубавилось силенок,

А соответственно, и букв.

Не думал я, что так случится.

Жизнь – от стакана до станка!

И точка в темечко стучится,

И задыхается строка.

Ничем от всех не отличаясь,

Теперь я в цех вхожу гурьбой

И никогда не огорчаюсь

Своей сверхличною судьбой.

Лишь в матерщине заиканьем

Я выдам прежнего себя…

А вал вращается, зеркальный,

В упор сознание слепя.