Приключения англичанина

А тем временем в комнатушке Савушкиных выступал Аккуратов, напившийся, кажется, впервые в жизни. Нет, сначала он долго и отрешенно икал. Потом стали очевидны рвотные позывы. Лариска, та самая, которая обещала ждать, повела его, как слепого, в туалет и там, чтобы ускорить процесс, засунула ему в рот свою руку – чуть ли не по локоть. Аккуратов хрипел, рычал, а потом выскочил из туалета и с воплем: «Это ваши меня завалили!» схватил Генку за грудки. Тобиас попытался утихомирить Аккуратова, между ними завязалась борьба, гремели опрокидываемые стулья. Тут вернулся с улицы я и полез их разнимать; то ли забыл, дурак, правило: «двое дерутся, третий не встревай», то ли, раздосадованный нелюбезным Лидкиным обхождением, тоже хотел помахаться, отвести душу, – не помню. Как бы то ни было, Аккуратов, занятый противоборством с Тобиасом, все же заметил боковым зрением, что я захожу с тыла, и, на миг обернувшись, встретил меня прямым в подбородок.

И сломал мне челюсть.

О том, что она у меня сломана, я узнал не сразу. Мы еще маленько повозились, потом сели за стол, допили оставшееся, уже и посмеиваясь мирно друг над другом.

А проснувшись утром, я обнаружил, что не могу раскрыть рот – больно. Промаялся целый день, голодный, вечером пошел в «травму». Оттуда меня на «скорой» отвезли в больницу.

В трехместной пустой палате, так уж мне повезло, полмесяца слонялся из угла в угол..

Глядел в окно на фиолетовую вересковую пустошь, сизые Пулковские высоты.

Или валялся на кровати с книжкой, читать которую был не в состоянии, потому что все вспоминал, все анализировал, как вела себя Лидка на отвальной Аккуратова, с каким выражением на лице выслушивала ту или иную мою реплику, почему отвечала так, а не этак.

Больница эта расположена довольно далеко от центра города, поэтому я не ждал, что друзья станут меня навещать, а сам не звонил им тоже по вполне уважительной причине – челюсти были стянуты алюминиевой проволокой, пропущенной между зубами (кошмар!), – я мог только мычать.

Через неделю мама привезла мне две банки с яблочным пюре и письмо от Тобиаса.

«Эх, Леха, – писал мне Тобиас, – обломался я на экзаменах. Вроде все сдал на «хорошо» и «отлично», а проходного балла не набрал. Короче, послезавтра ухожу служить на флот. Ладно, не я первый, не я последний. А теперь приготовься узнать известие действительно ужасное. Читай и держись за что-нибудь, иначе упадешь. Николай наш Петрович, не знаю даже, как и сказать, ну, в общем, нет его больше. Понимаешь, приехали мы с Лизаветой на станцию, четвертого октября это было, приехали, а он на болото собирается за травой какой-то, «надоть, говорит, до снега успеть запастись». Мы сидим в будке, ждем, а его нет и нет. Лизавета и говорит: что-то у меня на сердце тяжело, пойдем, поищем дедушку, я приблизительно знаю, где эта трава растет. Приходим на место, а там только яма с черной водой. Представляешь? провалился в болото наш старикан! Мы – в ближайшее отделение милиции, нам не верят. Понятно, кому захочется на ночь глядя по болоту таскаться. Правда, на следующий день менты все-таки прикатили, но ничего не нашли – яма к тому времени затянулась. Леха, видел бы ты, что в нашей коммуналке творится! Старухи все в трансе. На кухне только и слышно: Коля был такой добрый, Коля был такой веселый. О чем еще написать? Да! Ты на Витьку-то зла не держи, он же нечаянно. Проводил я его до военкомата, посадили их всех в автобус и увезли. Послезавтра и меня транспортируют, поэтому, ты уж извини, времени тебя навестить нет совершенно. На станции теперь новый сторож, и вот приходится поить его, можно сказать, впрок, чтобы обихаживал «Ариадну» до моего возвращения. А он выеживается, знает, что у меня на нее никаких документов! Ладно, Леха, бывай здоров. Через три года увидимся».

Письмо Тобиаса произвело на меня удручающее впечатление. В задумчивости подошел я к окну. Черно-фиолетовые верещатники зыбились, пенились, кипели. Небо напоминало рентгеновский снимок моей мандибулы.

– Бедный Тобиас, – думал я, – бедный простодушный англичанин. Надо же, какая судьба уготована бедному простодушному. И в мореходку не приняли, и без яхты, похоже, останется. Вряд ли новый сторож испытывает чувство ответственности перед восемнадцатилетним мальчишкой, вряд ли испытывает даже и чувство благодарности за угощение. Скорее всего, пустит «Ариадну» на дрова, чтобы даром место не занимала, а хорошие доски продаст налево. И ничего никому Тобиас не докажет, когда вернется.

А в гибель Николая Петровича я не поверил. Не было у меня ни малейшего сомнения в том, что старый просто ушел через болото, ушел, выполнив некую непостижимую для человеческого ума (по крайней мере, для моего, юношеского) миссию..