Приключения англичанина

Я же всегда (помните?) подозревал, что с ним дело нечисто. Эти его перебранки с грозовыми небесами, заступничество перед стихиями за вверенные ему плавсредства, ну да, исключая одно-единственное, коему он в строгом соответствии с логикой практической магии назначил участь сакральной жертвы, и, наконец, сколь ни смешно это звучит, способность поглощать нечеловеческие дозы спиртного, – вышеперечисленного с лихвой хватало для того, чтобы понять: Николай Петрович – существо сверхъестественное! И к тому же недоброе!

О да, были у меня основания опасаться Николая Петровича. Повторяю, смысл его миссии тогда еще не был мне внятен, и все же коварную, провокативную причастность старикашки к неудачам Тобиасовым я проницал! Но об этом – чуть позже.

Из больницы я выписался в середине октября. Подняв воротник опрометчивой ветровки (в которой две недели назад отправился в поликлинику, не предполагая, что мне предстоит стационарное лечение и уж тем более, что наступят столь рано вполне зимние холода), сквозь рои больших стеклянных мух – перебежками от выхода из метро до двери автобуса, от автобусной остановки до парадной, – возвращался и вернулся домой.

С красным носом ввалился в прихожую и белым негнущимся пальцем стал набирать номер.

Длинный гудок.

Длинный гудок.

Длинный гудок. Блин, коммуналка же!..

Тогда позвонил Генке.

– Привет, Леха! – закричал он. – Как челюсть? Во Аккуратов дурак, да?

– Как ты думаешь, могла Лидка дать мне неправильный номер? – спросил я.

– Номер-то правильный, – ответил Генка, – только уже не актуальный. Дом пошел на капремонт. Ее родители получили двухкомнатную в Купчино. Но телефона там пока нет.

– Адрес можешь узнать?

– Да ради бога, – засмеялся Генка. – Только учти: если она тебя даже не предупредила, что переезжает, то фигли там ловить?

Все же через полчаса он перезвонил мне и сообщил адрес.

*   *   *

Ну и чем же я занимался, ожидая, когда и по мою душу придет повестка из военкомата?

Иногда в комнатушке Савушкиных, дерзко развалясь на продавленном ими за лето диване, дразнил Елену, предлагая продолжить спор о том, пристало или не пристало поэту относиться к чему бы то ни было иронически.

Надо сказать, что интерес к такого рода проблематике у Елены поубавился, да и новые вирши Федосеевы она не всякий раз готова была выслушивать, могла и отмахнуться, мол, погоди, у меня же работа срочная, – лупила, как очумелая, по клавишам, зарабатывая себе и ему на пропитание.

А когда мне все-таки удавалось ее завести, она, отвечая поначалу машинально и не переставая печатать, постепенно поворачивалась ко мне лицом, и я видел, что щеки у нее пылают, а в глазах стоят слезы.

Федосей по-прежнему воздерживался от участия в нашем споре – носом водя по листу бумаги, знай строчил поэмы – одну за другой, одну за другой! Откуда только брались темы, метафоры, рифмы, наконец.

А потом приходила Елизавета, расстроенная тем, что от Тобиаса до сих пор нет ни письма, ни даже открытки. Елена принималась ее успокаивать. «Ну ладно, всем привет»,– говорил я, поднимаясь с дивана. Меня не замечали.

А бывало, сидел дома и часами выщипывал из гитары жалостные звуки. Сочинил вдруг несколько песен. Вот, например, такую композицию исполнял перед воображаемой публикой:

Этот серый дом на углу –

стекла выбиты, нет огня, –

этот серый дом на углу,

столько значил он для меня!

Я ж пол-юности проторчал

под одним окном, обормот...

Капитальный ремонт, друзья,

капитальный ремонт.

Здесь на лестнице я стоял –

сигарета горчит, горчит.

Здесь на лестнице я стоял –

а девчонка молчит, молчит.

Все, что ей говорил, она

понимала наоборот.

Капитальный ремонт, друзья,

Капитальный ремонт.

Переехала – и привет.

Не сказала даже, куда.

Переехала – и привет.

Не увидимся никогда.

Я скажу: «Ну и наплевать!»,

только это дешевый понт.

Капитальный ремонт, друзья,

капитальный ремонт.

Генка уже вовсю учился в своем холодильнике, подруг у него стало вдвое, если не втрое, больше, было ему не до меня. В общем, везде я чувствовал себя лишним.

Однажды взял да и поехал на лодочную станцию. Леший знает, зачем.

Безрадостное зрелище представляла собой станция. Роща облетела вчистую, проволочные каркасы крон вибрировали как будто под током, в консервных банках бренчали заледенелые зерна. Ветер как мог изгалялся над прибрежной растительностью: например, ухватив куст за волосы, возил его по песку, отпуская лишь для того, чтобы подзатыльником снова напомнить, кто здесь в это время года главный.

По щиколотку в опавших и уже почерневших листьях я бродил среди перевернутых днищами вверх и прикрытых брезентом лодок.

Дверь эллинга была распахнута настежь. Я вошел. В прозрачном сумраке мертвенно белел снег на ребрах остова яхты. Припорошенные снегом же, валялись на холодной земле доски и брусья. Стало быть, кто-то уже успел поживиться, разобрал сложенные Тобиасом штабеля.

Нового сторожа не было видно. Может, вообще отсутствовал на территории, может, просто спал в будке. Знакомиться с ним я не стал.

Ну, а потом я все-таки съездил в Купчино.