Приключения Барона Мюнхгаузена

Но если бы публика могла спросить: какую же поруку представил издатель в том, что он сообщает нам правду, а не ложь? Где его документы? Удостоверил ли он свою личность? Чем он докажет подлинность всего? На такие скептические вопросы публика тем более имеет право, ибо барон фон Мюнхгаузен без обиняков признавался своим друзьям и знакомым, что в той книжечке его Fata's[154] были обезображены самым жалким образом, перевернуты и искажены, так что то, что рассказал публике непрошеный и незваный докладчик, в основном не что иное, как грубая ложь.

Я, в свою очередь, не намерен впадать в эту ошибку. Правда должна быть моим самым святым, непреложным законом. Я ничего не хочу рассказывать такого, что и в самом деле случилось с бароном но о чем бы мне пришлось пожалеть. Сожалеть я мог разве только о том, что барон так, а не иначе имел обыкновение рассказывать свои истории в кругу друзей за доверительной, сердца и настроения открывающей бутылкой. А слово такого, любящего правду и достоверность человека может быть принято в любое время за чистейший факт.

Как бы твердо ни решил я ни в чем не обманывать читателя, все же я не могу требовать от него доверия к моим заверениям. Итак, прежде чем сделать шаг вперед, я хочу чистосердечно сказать, как я узнал об этом в высшей степени достоверном дополнении. А также я хочу представить свои грамоты, документы и доказательства.

Мой усопший отец был самым бедным крестьянином в Боденвердере. Звался он Йохеном Кюпером. У него было два сына, я и мой младший брат. Первый — то есть моя скромная особа — был наречен при крещении именем Юргена, а второго назвали Хенниге.

На восьмом году моей жизни бюргерство Боденвердера назначило меня пастухом гусей. Семь лет я верой и правдой служил на этом важном посту. А мой брат, благодаря своему уму, трудолюбию и жажде знаний, возвысился до должности кантора и пономаря в Боденвердере.

Должность пастуха гусей действительно открывала передо мной печально ограниченную перспективу, и моему горячему, стремящемуся к почестям и славе духу этот караван вскоре надоел.

Я думаю, мне было уже лет пятнадцать, когда я твердо решил отказаться от своего поста. Но моя горячая кровь и молодой задор не позволили мне обставить мой уход с большой торжественностью и подобающими формальностями. В одно прекрасное утро я оставил своих гогочущих подданных на лугу, чтобы они могли и дальше мирно и безмятежно гоготать, повернул свой дорожный посох налево и ушел прочь.

Я следовал велению своего носа, не предугадывая, собственно, направления моего путешествия. И всякий раз, входя в деревню, я вымаливал у деревенских жителей сочувствие и поддержку. Я был красивым, краснощеким юношей — преимущество, которое служило лучшей рекомендацией у прекрасного пола. Сочувствие служанок и крестьянок помогло мне не умереть с голоду. И так, с молитвой «Отче наш» и ловлей цикад, прошел я через всю Нижнюю Саксонию, через Мекленбург, Голштейн, Шлезвиг и т. д.

От такого образа жизни я значительно вырос, стал статным и дородным.

Когда я бродяжничал в датских владениях, там проводилась большая вербовка рекрутов. И один вербовщик взял меня на мушку. Я был слишком неопытен, чтобы разгадать его намерения, чтобы понять — или чтобы бояться, и не успел я оглянуться, как стал мушкетером короля Датского.

Наш полк стоял гарнизоном в Копенгагене. Однажды, когда я красовался на главной улице, мне выпало счастье быть замеченным ее величеством, вдовствующей королевой Дании. Она по достоинству оценила мою талию, рост, профиль, embonpoint[155] и мужскую силу, и я тут же решил попытать свое счастье.

Мое деликатное, благоговейное чувство не позволяет мне в деталях описывать этот прекрасный период моей жизни. Достаточно сказать, что я сразу же был переведен в лейбгвардию, быстро прошел все военные чины, мне пожаловали дворянство и в настоящее время я — майор Его Королевского Величества Кристиана VII Датского[156]

В мой патент так и было записано, «что его Величество, из особого уважения к выказанной отваге, храбрости и служебному рвению Юргена Кюпера, милостивейше соизволили упомянутому Юргену Кюперу даровать дворянство».

И поэтому мои читатели теперь могут объяснить оттенок poltronnerie[157], который непроизвольно проник в мое посвящение.

В Копенгагене мне выпало счастье очень близко познакомиться с его высокородной милостью, бароном фон Мюнхгаузеном. В то время ой еще не стал игрушкой своей удивительной и феерической судьбы, так как это все было еще до войны с турками.

Когда я расстался с моим лучшим и благороднейшим другом, проливая потоки слез, вызванных выпитым бургундским, я многие годы ничего не слышал о нем. А между тем я поддерживал с моим братом, нынешним пономарем в Боденвердере Хенниге Кюпером оживленную переписку. Каково же было мое удивление, когда брат известил меня, что высокородная милость барона фон Мюнхгаузена остановилась на жительство в Боденвердере, и здесь en Famille[158] имеет намерение закончить свои дни!