Приключения Конан Дойла

Вскоре после этого удара судьбы пришло другое печальное известие: 10 октября 1893 года в больнице для душевнобольных скончался его отец. Конан Дойл знал, что состояние отца неуклонно ухудшается. Когда его переводили в Крайтон в мае 1892-го, сын подписал соответствующие бумаги и дал согласие платить 40 фунтов в год. На сертификате о переводе он указал причину болезни — алкоголизм, а в графе “Представляет ли угрозу для общества” решительно написал “Конечно нет”. Однако ни малейшей надежды, что отец вернется в семью, не было, и, хотя любая смерть вызывает скорбь, в этом случае она, похоже, стала избавлением. В откровенном письме к доктору Джеймсу Рутерфорду (от 3 декабря 1892 года) Мэри Дойл с проникновенной тоской описывает ужас его состояния, приступы белой горячки и готовность пуститься во все тяжкие ради выпивки: “Все мало-мальски ценное, что имелось у него и у меня, он втайне выносил из дома, делал огромные долги лавочникам, подписывал счета — за продукты и вещи, которых мы никогда не видели, потому что он тут же их продавал… Он мог раздеться донага, завернуться в простыню и с риском для жизни спуститься из окна по водосточной трубе. Вскрывал детские копилки, пил пятновыводитель…” И с грустью добавляет, что в одном из кабаков Эдинбурга ей “сказали, что у них имеется замечательная коллекция его рисунков, отданных за выпивку”.

Проблема пьянства постоянно возникает в работах Конан Дойла. В рассказе “Лакированная шкатулка”, написанном шесть лет спустя после смерти отца, фигурирует сэр Джон Болламор, долгие годы страдавший алкоголизмом и опустившийся почти до уровня животного. С помощью жены, “нежной и кроткой как ангел”, он избавляется от этого порока, но вскоре она умирает, а ему оставляет послание на фонографе, где заклинает ни в коем случае не пить. Прототипом сэра Джона легко мог быть Чарльз Дойл: “Мне стали понятны и его удивительно человечный взгляд, и глубокие морщины на измученном лице. С утра и до ночи он вел нескончаемую битву с этим страшным врагом, готовым всякую минуту наброситься и погубить его душу и тело”.

Много лет спустя, в интервью газете “Нью-Йорк уорлд”, как будто оправдывая невнимание семьи к отцу, Конан Дойл запоздало утверждал, что он был “великий непризнанный гений”. Утверждал, что отца “занесло” из Лондона в Эдинбург, где “он выпал из поля зрения публики. Его безудержные, удивительные фантазии, я думаю, скорее пугали, чем радовали бесстрастных шотландцев в 50-х и 60-х годах. Душе его была близка чудная игра лунного света, столь искусно переданная им в акварелях; танцующие колдуньи, тонущие моряки, похоронные дроги в безлюдной ночи посреди вересковой пустоши и гоблины, подстерегающие детей на погостах”.

У Дойла не было времени долго оплакивать отца, ему надо было срочно увезти больную Туи из промозглой английской зимы. В Арктике он отметил “восхительные, бодрящие свойства” тамошнего климата и был твердо убежден в целительной силе свежего морозного воздуха. Поскольку в Европе все больше людей болели туберкулезом, в Швейцарских Альпах, высоко в горах, открыли несколько санаториев, где можно было добиться если не полного излечения, то хотя бы некоторого улучшения. Как было написано в одном из медицинских журналов, альпийский воздух “очищает и восстанавливает” пораженные легкие.

Дойл быстро все устроил для того, чтобы Туи могла провести зиму в гостинице “Курхаус” в Давосе. “Похоже, здесь у нас были самые высокие шансы убить ненавистных микробов, торопливо пожиравших ее легкие”. Она уехала вместе со старшей сестрой Эмили 1 ноября, поручив детей заботам своей матери. Дойл на время задержался, чтобы уладить дела и выполнить обязательства перед “Стрэндом”.

Как никогда остро чувствовал он отвращение к столь популярному жанру детектива. “Чисто криминальные истории наносят вред, они лишь укорачивают наше суетное бытие и отвлекают от важных дел. Они неуклонно портят вкус, мешая распознавать более тонкие, деликатесные блюда”. “Уверен, — писал он в автобиографии в 1924 году, — если бы я никогда не притрагивался к Холмсу, который всегда заслонял более значительные мои работы, то занимал бы сейчас господствующее положение в литературе”.

Когда редактор предложил ему написать предисловие к новому изданию “Этюда в багровых тонах”, Дойл резко ответил, что “такая примитивная литература, как детективный рассказ, вряд ли заслуживает предисловия”. Сотни писем из его архива свидетельствуют о разочаровании: “Бедняга Холмс мертв и проклят. Я не смог бы оживить его, даже если бы захотел (по крайней мере, в ближайшие годы), поскольку сыт им по горло и испытываю к нему то же чувство, что и к фуа-гра, которого однажды съел слишком много, так что при одном упоминании о нем мне и сегодня делается дурно”.

В декабре 1893 года он решил проблему и написал в своей “Книге замыслов” два слова: “Убил Холмса”.

Глава 9

Преждевременная смерть