Приключения в Красном море. Книга 3

Я впервые путешествую как пассажир на английском пакетботе. Мои предыдущие недолгие рейсы на судах королевского флота носили своеобразный характер и не позволяли мне разглядеть подробности быта на English Mails. Мое прибытие на собственной шхуне, легкая пирога, доставившая меня с багажом на борт, и, кроме того, черная свита сразу же выделили меня из толпы пассажиров и вызвали ко мне симпатию у влюбленных в море англичан. В Джибути на любом французском судне отношение ко мне было бы совершенно другим — меня бы тотчас же сочли за выжившего из ума чудака, а вид моего парусника не произвел бы на завсегдатаев бара ни малейшего впечатления.

Меня особенно восхищает непосредственность и простота респектабельных англичан, резвящихся, как дети, когда мы выходим в море. Они ничуть не боятся показаться смешными и с самым серьезным видом присутствуют при невообразимых сценах. Так, две пожилые дамы затеяли бега деревянных лошадок и увлеченно дергают их за ниточки. Подобное зрелище вызвало бы у моих соотечественников приступ гомерического смеха. А вот престарелый джентльмен, который изо дня в день в течение часа скачет, обливаясь потом, через веревку вместе с маленькими девочками. Никто и не думает улыбаться, глядя на старого младенца, который занимается физкультурой ради гигиены.

Но к ужину все эти бесхитростные люди, следуя обычаю, облачаются в нарядную одежду и преображаются. Каждый занимает место, соответствующее его положению, и общается только с представителями своей касты. Офицеры в парадных мундирах, чопорные джентльмены в смокингах, юные и старые леди с чудовищными декольте торжественно восседают за столами, возглавляемыми судовыми офицерами.

Я не подумал захватить с собой смокинг, но даже если бы он у меня был, это ничего бы не изменило. Я надеваю к ужину свой самый красивый костюм из белого полотна и чувствую себя среди людей в черном как фасолина, затесавшаяся среди кофейных зерен. Я жду, что главный стюард, важный, как вестминстерский церемониймейстер, подойдет ко мне и, окинув меня презрительным взглядом, выведет из зала, но он молча, скупым жестом указывает мне на свободное место в конце стола. Никто не косится на меня, как на белую ворону — видимо, шхуна подняла мой престиж в глазах англичан, придающих огромное значение спорту.

Уже на второй день, когда я начинаю ориентироваться в обстановке, мне бросается в глаза худой человек небольшого роста с морщинистой лисьей мордочкой, выглядывающей из-под серой фетровой шляпы. Его одежда — серый непромокаемый плащ и легкие ботинки — столь же потрепана и бесцветна, как и их владелец, но по его элегантной, хотя и запущенной стрижке чувствуется почерк хорошего мастера, подобно тому, как аристократические манеры сохраняются в человеке наперекор всем ударам судьбы. На вид ему лет пятьдесят, но худоба и подвижность придают ему облик тридцатилетнего.

Я несколько раз поймал на себе его взгляд, и это меня не удивило, ибо я стал объектом всеобщего внимания, но он почему-то поглядывает на меня украдкой из-под своей надвинутой на глаза шляпы, делающей его похожим на сыщика из американского детектива.

На третий день я теряю незнакомца из вида. Он исчезает, видимо, заметив мой интерес. Я не придаю этому особого значения: море неспокойно, и, возможно, его укачало.

Я встречаю его снова лишь по прибытии в Бомбей. По-прежнему закутанный в плащ, в шляпе, надвинутой на глаза, он быстро спускается по трапу в сопровождении носильщика, который тащит его огромный чемодан с множеством наклеек, и уезжает в длинном лимузине.

В толпе встречающих мелькает расплывшееся в улыбке лицо Тернеля, которому я телеграфировал о своем приезде; он усиленно машет мне рукой.

* * *

Меня снова одолевают сомнения, и я, уже в какой раз, спрашиваю себя, не опасно ли использовать в качестве помощника в столь щекотливом деле человека, способного на поступки, о которых я рассказывал выше. Если бы я прислушался к своему внутреннему голосу, то отстранил бы от себя этого ненадежного субъекта, шокирующего меня своей безнравственностью. Но, видя, что он не мучается угрызениями совести после содеянного, я сомневаюсь, осознает ли он собственные поступки и, следовательно, правильно ли было бы безоговорочно его осуждать. Мне кажется, что он неспособен творить зло с умыслом. Он может от чистого сердца дать милостыню нищему или растрогаться из-за ерунды. Так, он воспитывает дома калеку — ребенка своего дальнего родственника, которому он ничем не обязан. Он почти разорился, чтобы спасти соотечественника от банкротства и т. д. Таким образом я преодолел инстинктивное отвращение к этому человеку и решил использовать его в своих целях, как ручного сокола или хорька. Кроме того, во мне говорил Дон Кихот, самонадеянно полагавший, что способен вытащить бедолагу из грязи, в которой тот увяз по уши. Впрочем, почти всем нам так или иначе свойственно подобного рода тщеславие, из-за него попадают впросак даже очень прозорливые люди.