Примаков

Стояла сухая звонкая пора. Пышные липы Гоголевского бульвара вырядились в свой пестрый осенний убор. Их чуть поредевшая листва переливалась всеми оттенками червонного золота.

Люди, как всегда, куда-то торопились, может, и не замечая всей прелести необычно яркой осени. Не замечали и безмолвного укора в мудрых глазах бронзового Гоголя.

В один из последних дней погожего тогда октября на скамейке Гоголевского бульвара сидели только что назначенные в Кабул военный атташе и его помощник. Ждали часа приема высокого начальства. Нас – Примакова и меня – пригласили в Наркомат для последнего напутствия.

Шел 1927 год.

Два года назад в Китай Примакова сопровождала большая группа его соратников по червонному казачеству – Зюка, Кузьмичев, Петкевич, Столбовой. В прокуренном до отказа купе мы прощались с теми, кто уезжал на Восток, где в это время разгорался пожар революции, и самозабвенно пели популярную в годы гражданской войны самодеятельную песенку:

Тучки с громом прогремели, три дня сряду дождь идет.Наши славные червонцы собираются в поход.

Что ни говори, а на чужой земле человек чувствует себя крепче, ощущая локоть близкого человека. Очевидно, это да еще диплом, только что врученный мне в Академии имени Фрунзе, побудили Примакова позвать меня с собой за Гиндукуш.

Ждать приема пришлось изрядно, и за это время мы с Виталием Марковичем наговорились… Надо прямо сказать – на сей раз создатель и вожак украинской конницы отправлялся за пределы нашей страны без особого энтузиазма.

Почти ровесники… Он был старше меня всего на четыре месяца. А по партийному стажу – на четыре года! И еще надо сказать: как деятель, Виталий стоял выше всех нас, его товарищей по походам и боям, на все сорок голов. Но он не давал это чувствовать никому. Обращался со всеми нами, как с равными, как с близкими друзьями. Ему было чуждо то, к чему прибегают некоторые не очень-то одаренные деятели, – «пафос дистанции».

В Китай в 1925 году бывший вожак червонных казаков ехал с величайшей охотой. Его горячее сердце революционера жаждало подвигов во имя мировой революции, во имя всеобщей победы пролетариев всех стран. Это если выражаться языком той эпохи. Но, помимо пламенной романтики, переполнявшей до отказа двадцатисемилетнего Примакова, было и иное. Напутствовал его добрым словом сам наркомвоенмор. И говорил ему товарищ Фрунзе, как важно, чтобы китайским революционерам пришел на помощь со своим боевым опытом признанный мастер конных рейдов. Во время той напутственной беседы на столе у наркома лежала объемистая книга, выпущенная в 1923 году в Харькове, – «Червонное казачество». В ее авторском коллективе комкор занимал не последнее место. Напечатаны были на одной из страниц того сборника и слова товарища Фрунзе: «Немного найдется таких соединений в Красной Армии, которые могли бы сравняться с Червонным корпусом».

Фрунзе, конечно, был наделен большой властью приказывать. Нарком! И к тому же наркомвоенмор. Но как большевик-ленинец он отличался особым умением говорить с человеком. И не только с командирами ранга Примакова. Об этом мне рассказывал и один из наших боевых комбригов, Иван Бубенец. Перед тем как направить его в быстро росшую тогда авиацию, Фрунзе пригласил его к себе и по-дружески напутствовал на новую стезю…

Теперь же нас вызвали не к наркому, а к начальнику управления. К старому большевику Яну Карловичу Берзину, к бывшему царскому узнику.

Вот тогда Виталий жаловался на то, что со смертью Фрунзе он остался сиротой.

Первый раз, по его словам, он осиротел, когда в 1920 году, не успев еще пожить, ушла из жизни горячо любимая Оксана. Спустя год Виталий Маркович писал: «Жена моя, Оксана Михайловна Коцюбинская, умерла в январе 1920 года, во время родов, рожденный ею сын умер вместе с нею в один день. Это одно из крупнейших несчастий, меня постигших».

Второй раз он осиротел, когда в результате гайдамацких истязаний умер его отец – шумановский учитель Марко Григорьевич Примаков.

Третий раз, когда народ потерял Ленина… Четвертый – недавно, когда в расцвете сил угас Фрунзе. «А сирота, – довольно грустновато улыбнулся мой собеседник, – что тот горох при дороге…»

Глубоко вздохнув, он отметил, что за горячность, свойственную молодым годам, за срывы – спутников неопытности – приходится расплачиваться в зрелом возрасте. Мой начальник чуть разволновался. Мы все знали: вздулись ноздри нашего Виталия – значит, забурлила в нем горячая кровь. Мало того – он порывисто встал, и под его сапогами захрустел сухой гравий дорожки. Тогда асфальта было еще мало даже в нашей столице.