Принц и пилигрим

— А мне поверил не колеблясь? — недоуменно сказал он.

— Конечно. Если я ничего не видел, это еще не значит, что твое видение ложно.

Он смотрел на меня встревоженно, даже испуганно.

— Как же так, Мерлин, выходит, ты ничего совершенно не знал, пока я не пересказал тебе свое видение? Ну, вот про то, что Хевиль занялся пиратством? Вернее даже, только задумал заняться пиратством? И ты послал короля на север просто на основании моих слов?

— Да, именно так.

Он молчал. Тревога, испуг, волнение и безоглядная радость отразились, сменяя друг друга, на его лице так же ясно, как отражается игра света и теней на водной глади его родного озера. Он еще только начал познавать, что значит обладание магической силой. Но когда он заговорил, его слова изумили меня. Подобно Артуру, он сумел прежде всего понять, как это затрагивало меня, а не его самого. И повторил, сам того не подозревая, вопрос, заданный мне прежде Артуром:

— Тебе не обидно, Мерлин?

Я ответил ему так же просто:

— Может быть, чуть-чуть — сегодня. А скоро и вовсе не будет. Это тяжкий дар; верно, пришло время, чтобы бог переложил его с моих плеч на твои, а мне предоставил нежиться на солнышке и любоваться горлинками на стене.

Я говорил с улыбкой, но его лицо оставалось сумрачным. И вдруг он совершил странный поступок — взял мою руку, прижал к своей щеке, потом выпустил, встал и без единого слова и взгляда ушел к себе. А я остался стоять на солнце, вспоминая, как другой мальчик, еще моложе, спускался под гору от пещеры Галапаса, и видения теснились и вихрились у него в голове, а боль одиночества, опасности и страдания — все это грозовой тучей темнело где-то впереди. Потом я вернулся к себе в комнату и читал у очага до тех пор, пока Мора не принесла мою полуденную трапезу.

Глава 8

Утром Артур отправился на север, и больше мы не получали о нем вестей. Ниниан ходил слегка ошарашенный — отчасти, я думаю, своей «вещей силой», отчасти же моим видимым самоотречением. Сам же я, признаюсь, не знал, что и подумать: я понимал, что находился в тот день где-то на самой грани болезненного помрачения — моего давнего отравного недуга, но и после прихода Артура, после того как он послушался Нинианова пророчества, мне все равно ничего не открылось, ни в подтверждение, ни в опровержение. И все же в эти благодатные солнечные дни я ощущал спокойствие и как бы покорность. Я словно наблюдал за тенью от дальних плывущих облаков, которая сползает с одного поля и накрывает другое. Мне мягко и неназойливо открылось, в какой стороне теперь лежит счастье, и я все выполнил: мальчика Ниниана подготовил для роли, которую некогда играл сам, а себя — для будущего, издавна предугаданного, теперь же ясно видимого и больше не пугающего, наоборот, манящего, как манит зверя зимняя спячка.

Ниниан еще больше прежнего замкнулся в себе. Несколько раз ночью, лежа без сна, я слышал, как он украдкой спускался в сад, тихо проходил между деревьями и стремглав, как отпущенное на свободу молодое животное, сбегал вниз под откос на дорогу. Как-то я даже попробовал последовать за ним магическим зрением, но он, верно, нарочно постарался отвести мне глаза, и я ничего не увидел, кроме дороги, уводящей к острову, и маленькой фигурки, которая убегала, убегала от меня, теряясь за стеной тумана. Меня не смущало, что у него есть свои секреты, как не смущали и его долгие разговоры с Морой где-нибудь в кладовой или на кухне. Мое общество всегда было не ахти каким веселым, а с возрастом я и вовсе превратился в скучного молчуна. И только радовался, что у них нашлись общие молодые интересы и что они скрашивают друг другу жизнь у меня в услужении.

Ибо их жизнь была служением. Мальчик трудился у меня как раб. Таков уж закон любви: любя, так горячо желаешь, чтобы любимое существо достигло вершин, что не щадишь его ни в чем. А что я любил Ниниана, в этом уже не было сомнений: я видел в нем себя и в нем искал продолжения своей жизни. До тех пор пока король будет нуждаться в магическом оке и в совете королевского прорицателя, он всегда найдет его под рукой, как свой верный меч.

Однажды ветреным апрельским вечером мы развели в очаге жаркий огонь и сидели, греясь и любуясь пламенем. Ниниан расположился на своем всегдашнем месте на коврике, подперев подбородок кулаком и сощурив на огонь серые глаза. Вскоре на бледном его лице выступил пот, отблеск очага обвел сиянием нежные черты, на черных ресницах залучились радужные капельки. Я, как стало для меня обыкновением, засмотрелся на него, вместо того чтобы самому искать в пламени магическую силу. В душе у меня совмещались глубокое удовлетворение и мучительная, тревожная любовь — я сам не понимал ее противоречивой природы и не имел власти ее умерить. Да я и не пытался, усвоив уроки прошлого: пусть все идет как идет, лишь бы не причинить вреда мальчику, а в этом я, мне казалось, мог на себя положиться.

В лице его я заметил перемену, что-то, как в зеркале, мимолетно отразилось на нем — страдание, горе, печаль? Пот затекал в глаза, но мальчик не сморгнул ни разу.