Присяга простору

У нее,Оле на,

ноги твои! г

Не привык л горбиться —

гордость уберег.

И меня горести

не собьют с ног.

Сдюжу несклоиенно

в любые бои...

У меня, Олена,

ноги твои!

1963

СТРЕЛА

На свои родимый русский берег

под сень серебряных берез

наш вологодский аист в перьях

стрелу из Африки принес.

Стрелы обломок деревянный

и с наконечником стальным

извлек из крыльев конюх пьяный,

затылок почесав над ним.

А я не аист и не лебедь,—

обыкновенный журавель,

но остаюсь я русским в небе,

летя за тридевять земель<

И как бы ветры не носили

меня в тсплынные края,

в моих крылах — стрела России;

мо"я любовь и боль моя...

1974

136

ТЯГА

ВАЛЬДШНЕПОВ

Приготовь двустволку И ВЗГЛЯНИ!

вытянув тебе навстречу клюв,

вылетает вальдшнеп из луны,

крыльями ее перечеркнув.

Вот летит он, хоркая, хрипя...

Но скажи, — ты знаешь, отчего

тянет его, тянет на тебя,

а твою двустволку — на него?

Он летит, и счастлив его крик.

Ты, дрожа, к двустволке приник.

Он — твой безоружный двойник.

Ты — его бескрылый двойник.

Р а з в е ты бескрылость^ возместишь

выстрелом в крылатость? Дробь хлестнет,

но ведь это сам ты летишь,

это сам себя стреляешь влет...

1964

ДОЛГИЕ

КРИКИ

Ю.

Казакову

Дремлет избушка на том берегу.

Л о ш а д ь белеет на темном лугу.

Криком кричу и стреляю, стреляю,

а разбудить никого не могу.

Хоть бы им выстрелы ветер донес,

хоть бы услышал какой-нибудь пес1

Спят как убитые... «Долгие крики» —

так называется перевоз.

Голос мой в залах гремел, как набат,

плошади тряс его мощный раскат,

а дотянуться до этой избушки

и пробудить ее — он слабоват.

137

И для крестьян, что, устало дыша,

спят, словно пашут, спят не спеша,

так же неслышен мой голос, как будто

шелесты сосен и шум камыша.

Что ж ты, оратор, что ж ты, пророк?

Ты растерялся, промок и продрог.

Кончились пули. Сорван твой голос.

Д о ж д ь заливает твой костерок..

11о не тужи, что обидно до слез.

Можно о стольком подумать всерьез.

Времени много... «Долгие крики» —

так называется перевоз.

1903

ИНОСТРАНЕЦ

...и Меркурий плыл

над нами — иност

ранная звезда...

М.

Свстлоз

Па архангельском причале

иностранные суда,

иностранные печали,

иностранная судьба.

И чернявый,

как грачонок,

белой ночью

до утра

плачешь ты,

матрос-гречонок,

возле статуи

Петра.

И совсем не иностранно

в пыльном сквере городском

ты размазываешь странно

слезы грязным кулаком.

138

Может быть, обидел шкипер?

Может,

помер кто в семье?

Может,

водки лишку выпил?

Может,

просто не в себе?

Что с тобою приключилось?

Что с тобой случилось, грек?

А с тобою то случилось,

что ты тоже человек.

И еще тошнее, если,

ис поняв твоей тоски,

кто-то спрашивает — есть ли

безразмерные носки.

И глядишь ты горько-горько,

пониманья не ища,

на сующего пятерку

прыщеватого хлыща.

По идет, хвативший малость,

седобров и меднолиц,

словно грек, печалью маясь,

с русской шхуны моторист.

Моторист садится рядом:

«Выпьем, что ли, корешок!» —

и ручищею корявой

молча лезет в кожушок.

Углубленно,

деловито

из кармана

достает

переводчицу

— пол-литру,

о скамейку

воблой бьет.

И сидят, и пьют в молчанье,

и глядят, обнявшись, вдаль

вместе с греческой печалью

наша русская печаль...

1904

139

НЕВЕСТА

На Печоре есть рыбак

по имени Глаша.

Говорит с парнями такз

«Глаша, да не ваша!»

Ухажеров к ляду шлет,

сердится серьгами.

Сарафаны себе шьет

из сиянья северного!

Не красна она, наверно,

модною прическою,

но зато в косе не лента,

а волна печорская!

Недоступна и строга,

сети вытягает,

а глаза, как два сига,

из-под платка сигают!

Я ходил за иен,

робея,

зачарованный,

как черемухою, ею

зачеремленный.

Я не знал, почему

(может быть, иаветно)

говорили по селу

про нее: «Невеста».

«Чья? — ходил я сам не свой.—

Может, выдумали?»

Рыбаки, дымя махрой,

ничего не выдымили.

«Чья она? Чья она?

Чья она невеста?» —

спрашивал отчаянно

у норд-веста.

НО

Вдруг один ко мне прилип

старичок запечный,

словно тундровый гриб,

на мокре взошедший:

«Больно быстр, я погляжу.

Выставь четвертииочку —

и на блюдце положу

тайну, как чаиночку..»

Пил да медлил, окаянный,

а когда все выкачал:

«Чья невеста?

Океана...

Того... Ледовитыча...»

Если б не был пыоха стар

если б не был хилый,

я б манежинчать не стал —

дал бы в зад бахилой!

Водят за нос меня.

Что это за шутки!

Лж гогочет гагарпя,

а ж гогочут щуки!

Ну а Глаша на песке

карбас высмаливала

и прорехи в паруске

на свету ·высматривала.

Я сказал ей:

«Над водой

рыба вспрыгивает,

н, от криков став худой,

чернеть вскрикивает.

Хочешь — тундру подарю

лишь за взгляд за ласковый?.

Горностаем подобью

ватник твой залатанный.

Пойду с неводом Печорой

в потопленные луга,

семгу выловлю, в которой

не икра, а жемчуга.

141

все сложу я, что захочешь,

у твоих подвернутых

у резиновых сапожек,

чешуей подернутых.

В эту чертову весну,

сам себя замучив,

я попался на блесну

зубов твоих зовучих.

Но от пьюхи-недовеска,

пьяным-пьяного,

я слыхал, что ты невеста

океанова?!»

Отвечала Глаша: «Да.

Я его невеста.