Присяга простору

спирт, разбавленный Печорой,

пили мы на катерке.

Катерок плясал по волнам

без гармошки трепака

и о льды на самом полном

обдирал себе бока.

И плясали мысли наши,

как стаканы на столе,

то о Д а ш е, то о Маше,

то о каше на земле.

Я был вроде и не пьяный,

ничего не упускал.

Как олень под снегом ягель,

под словами суть искал.

Но в разброде гомонившем

не добрался я до дна,

Ибо

СУТЬ

II

ГОВОРИВШИМ

не совсем была ясна.

Люди все куда-то плыли

по работе, но судьбе.

Люди пили. Люди были

неясны самим себе

117

Оглядел я, вздрогнув, кубрик:

понимает ли рыбак,

тот, что мрачно пьет и курит,

отчего он мрачен так?

Понимает ли завсклалом,

иродовольствеиный колосс,

что он спрашивает взглядом

из-под слипшихся волос?

Понимает ли, сжимая

локоть мои, товаровед,—

что он выяснить желает?

Понимает или нет?

Кулаком старпом грохочет.

Шерсть дымится на груди.

Ну, а что сказать он хочет —

разбери его поди.

Все кричат: иредсельсовета,

из рыбкопа чей-то з а м.

Каждый требует ответа,

а на ч т о — н е знает сам.

Ах ты, матушка-Россия,

что ты делаешь со мной?

То ли все вокруг смурные?.

То ли я один смурной!

Я — из кубрика на волю,

но, суденышко креня,

вопрошающие волны

навалились на меня.

Вопрошали что-то искры

из трубы у катерка,

вопрошали ивы, избы,

птицы, звери, облака.

Я прийти в себя пытался,

и под крики птичьих стай

я по палубе метался,

как по льдине горностай.

148

А потом увидел псица.

Он, как будто на холме,

восседал надменно, немо,

словно вечность, на корме.

Тучи шли над ним, нависнув,

ветер бил в лицо, свистя,

ну, а он молчал недвижно —

тундры мудрое дитя.

Я застыл, в о о б р а ж а я —

вот кто знает все про нас.

Но вгляделся — вопрошали

щелки узенькие глаз.

«Неужели, — как в тумане

крикнул я сквозь рев и г и к, —

все себя не понимают,

и тем более — других?»

Мои щеки повлажнели.

Вихорь брызг меня ш а т а л.

«Неужели? Неужели?

Неужели?» — я шептал. <

«ЭДожет быть, я мыслю грубо?

Может быть, я слеп и глух?

Может, все ие так уж глупо —

просто сам я мал и глуп?»

Катерок то погружался,

то взлетал, седым-седой.

Грудью к тросам я прижался,

наклонился над водой.

«Ты ответь мне, колдовская,

голубая глубота,

отчего во мне т а к а я

горевая глупота?

Езжу, плаваю, летаю,

все куда-то тороплюсь,

книжки умные читаю,

а умней не становлюсь.

149

Может, поиски, метанья —

не причина тосковать?

Может, смысл существованья

в том, чтоб смысл его искать?»

Ж д а л я, ж д а л я в криках чаек,

но ревела у борта,

ничего не отвечая,

голубая глубота.

1963

ИЗБА

И вновь рыбацкая изба

меня впустила ночью поздней

и сразу стала так близка,

как та, где по полу я ползал.

Я потихоньку лег в углу,

как бы в моем углу извечном

на шатком, щелистом полу,

мне до шершавинки известном.

Р ы б а к уже храпел вовсю.

Взобрались дети на полати,

1

д е р ж а в зубеиках на весу

еще горячие оладьи..

И лишь хозяйка не легла.

Она то мыла, то скоблила.'

Ухват, метла или игла —

в руках все время что-то было,

Печору, видно, проняло —

Печора ухала взбурленно.

«Дурит...» — хозяйка про псе

с к а з а л а, будто про буренку.

В коптилку тусклую дохнув,

хозяйка вышла. Мгла обстала

150

Л за стеною — «хлюп да хлюп!» —

стирать хозяйка в кухне стала.

Кряхтели ходики в ночи —

они историю влачили.

Светились белые лучи

свеженащепленной лучины.

И, удивляясь и боясь,

из темноты неприрученно

светились восемь детских глаз,

как восемь брызг твоих, Печора.

С полатей головы склоня,

из невозможно дальней дали

четыре маленьких меня

за мною, взрослым, наблюдали.

Чуть шевеля углами губ,

л е ж а л я, спяшим притворившись,

и вдруг затихло «хлюп да хлюп!» —

и дверь чуть-чуть приотворилась.

И ощутил я в тишине

сквозь ту притворную дремоту

сыздетства памятное мне

прикосновение чего-то.

Тулуп — а это был тулуп —

облег меня лохмато, ж а р к о,

а в кухне снова — «хлюп да хлюп!»

стирать хозяйка продолжала.

Сновали руки взад-вперед

в пеленках, простынях и робах,

под всех страстей круговорот,

под мировых событий рокот.

И не один, должно быть, хлюст

сейчас в бессмертье лез, кривляясь,

но только "это «хлюп да хлюп!»

бессмертным, в сущности, являлось.

И ощущение судьбы

в меня входило многолюдно,

как ощущение избы,

где миллионам женщин трудно,

где из неведомого дня,

им полноправно обладая,

мильоиы маленьких меня

за мною, взрослым, наблюдают.

1963

ПОДРАНОК

А-

Вознесенскому

Сюда, к просторам вольным, северным,

где крякал мир и нерестился,

я прилетел, подранок, селезень,

и на Печору опустился.

И я почуял всеми нервами,

как из-за леса осиянно

пахнуло льдинами и нерпами

в меня величье океана.

Я океан вдохнул и выдохнул,

как будто выдохнул печали,

и все дробинки кровью вытолкнул,

д а р я на память их Печоре.

Они пошли па дно холодное,

а сам я, трепетный и легкий,

поднялся вновь, крылами хлопая,

с какой-то новой силой летной.

Меня ветра чуть-чуть покачивали,

неся над мхами и кустами.

Сопя, дорогу вдаль показывали

ондатры мокрыми усами.

Через простор земель непаханых,

цветы и заячьи орешки,

152

меня несли на пантах бархатных

ьеселоглазые олешки.

Когда на кочки я п р и с а ж и в а л с я, —

и тундра ягель подносила,

и клюква, за зиму прослаженная,

себя попробовать просила.

И я, затворами облязганнып,

вдруг понял — я чего-то стою,

раз я такою был обласканный

твоей, Печора, добротою!