Присяга простору

Я сам навьючен был, как вол,

и в поводу я за собою

коня навьюченного вел.

Я кашлял, мокрый и продутый,

Д ы ш а л и звезды над листвой.

С д а в а л я мыло и продукты

и падал в сено сам не свой,

Тонули запахи и звуки

и слышал я

уже во сне,

к а к чьи-то ласковые руки

шнуркиразвязывали мне.

1955

Г.

Мазурину

Я на сырой земле л е ж у

в обнимочку с лопатою.

Во рту травинку я держу,

травинку кисловатую.

Такой проклятый грунт копать —

лопата поломается,

и очень хочется мне с п а т ь;

А спать не полагается.

«Что,

не стоится на ногах?

Взгляните на голубчика!» —

43

хохочет девка в сапогах

и в маечке голубенькой.

Заводит песню, на беду,

певучую-певучую;

«Когда я милого найду,

уж я его помучаю».

Смеются все: «Ну и змея!

Ну, Анька, и сморозила!»

И знаю разве только я

да звезды и смородина,

как, в лес ночной со мной входя,

в смородинники пряные,

траву руками разводя,

идет она, что пьяная.

Как, неумела и слаба,

роняя руки смуглые,

мне говорит она слова

красивые и смутные.

1956

Я у рудничной чанной,

у косого плетня,

молодой и отчаянный, ·

расседлаю коня.

О железную скобку

сапоги оботру,

з а к а ж у себе стопку

и достану махру.

Два степенных казаха

прилагают к устам

с уважением сахар,

будто горный хрусталь,

Брючки географини

все — репей на репье.

Орден «Мать-героиня»

44

у цыганки в тряпье.

И, невзрачный, потешный,

странноватый на вид,

старикашка подсевший

мне бессвязно таердит,

к а к в парах самогонных

в синеватом дыму

золотой самородок

являлся ему,

как, раскрыв свою сумку,

после сотой версты

самородком он стукнул

в кабаке о весы,

к а к шалавых девчонок

за собою водил

и в портянках парчовых

по Иркутску ходил...

В старой рудничной чайной

городским хвастуном,

молодой и отчаянный,

я сижу за столом.

Пью на зависть любому,

и блестят сапоги.

Гармонисту слепому

я кричу: «Сыпани!»

Горячо мне и зыбко

и беда нипочем,

а буфетчица Зинка

все поводит плечом.

Все, что было, истратив,

к а к подстреленный влет,

плачет старый старатель

оттого, что он врет.

Может, тоже заплачу

и на стол упаду,

все, что было, истрачу,

ничего не найду.

Но пока что мне зыбко

и легко на земле,

и буфетчина Зинка

улыбается мне.

1955

45

Бывало, спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

и женщина из полумрака

глазами зыбкими глядит.

Потом под пихтою приляжет

на куртку рыжую мою

и мне, задумчивая, скажет:

«А ну-ка, спой...» — и я пою.

Л е ж и т,отдавшаяся песням,

и подпевает про себя,

рукой с латышским светлым перстнем

цветок алтайский теребя.

Мы были рядом в том походе.

Все говорили, что она

и рассудительная вроде,

а вот в мальчишку влюблена

От шуток едких и топорных

я замыкался и молчал,

когда лысеющий топограф

меня лениво поучал:

«Таких встречаешь, брат, не часто...

В тайге все проще, чем в Москве.

Да ты не думай, что начальство!

Т а к а я ж баба, как и

все...»

А я был тихий и серьезный

и в ночи длинные свои

мечтал о пламенной и грозной,

о замечательной любви.

Но как-то вынес одеяло

и лег в саду,

а у плетня

она с подругою стояла

и говорила про меня.

К плетню растерянно приникший,

я услыхал в тени ветвей,

что с нецелованным парнишкой

занятно баловаться ей...

Побрел я берегом туманным,

побрел один в ночную тьму,

и все казалось мне обманным

и я не верил ничему.

Ни песням девичьим в долине,

ни воркованию ручья...

Я лег ничком в густой полыни,

и горько-горько плакал я.

Но как мое,

мое владенье,

в текучих отблесках огня

всходило смутное виденье

и наплывало на меня.

Я видел — спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

и женщина из полумрака

глазами зыбкими глядит.

1955

Итак, я опять в этой комнате.'

Глаза мои опустели;

Л е ж у я,больной,тяжелый, в усталой и бледной постели.

Похожие на ощущения, видны в полумгле слегка

безвольные очертания снятого пиджака*

Насторожились вещи, меня от себя не пуская.

Хочу закурить папиросу —

коробка давно пустая.

Светясь, вращаясьи лопаясь, у ж е из близкого сна

47

восходят воспоминания, как пузырьки со дна...

Добра я

немного сделал —

немногим больше, чем з л а.

Я вижу надежды высокие

и среднего роста дела,

нервные чередования маленьких празднеств и бед,

спокойные лица женщин, не говоривших «нет».

Но вижу-—'

в рубашке ситцевой

сижу на плоту поутру.

Ноги мои босые опущены в Ангару.

В руке моей чуткая удочка.

Ведерко полно пескарей.

Чего, интересно, мне хочется?

Старше стать поскорей*

Но вот в полумгле растворяются

текучие эти картины,

и снова привычные шорохи

и тихие тени квартиры.

В комнате—т запахи хвойные. Мысли чисты и добры.

Рука, с кровати опущенная, ' касается Ангары...

1954

Сойти на тихой станции З и м а.

Еще в вагоне всматриваться издали,

открыв окно, в знакомые мне исстари

с наличниками древними дома.

И, соскочив с подножки на ходу,

по насыпи хрустеть нагретым шлаком,

Где станционник возится со шлангом,

·48

на все лады ругая духоту,

где утки прячут головы в ручей,

где петухи трубят зарю с насеста,

где выложены звезды

у разъезда

из белых и из красных кирпичей...

Идти по пыльным доскам тротуара,

где над крыльцом райкомовским часы,

где за оградой старого б а з а р а

шуршат овсы и звякают весы,

где туеса из крашеной коры

с брусникой влажной на прилавках низких,

где масла ярко-желтые шары

в наполненных водой цветастых мисках...

Увидеть те же птичьи гнезда в нише

у т а к знакомых выцветших ворот,