Присяга простору

спасенные счастливой слепотой.

И мы, не опасаясь оступиться,

со зрячей точки зрения глупы,

проносим очарованные лица

среди разочарованной толпы.

От быта, от житейского расчета,

от бледных скептиков и розовых проныр

нас тянет вдаль мерцающее что-то,

преображая отсветами мир.

Но неизбежность разочарований

дает прозренье. Все по сторонам

приобретает разом очертанья,

до этого неведомые нам.

Мир предстает, не брезжа, не туманясь,

особенным ничем не осиян,

но чудится, что эта безобмаиность—

обман, а то, что было, — не обман.

175

Ведь не способность быть премудрым змием,

не опыта сомнительная честь,

а свойство очаровываться миром

нам открывает мир, какой он есть.

Вдруг некто с очарованным лицом

мелькнет, спеша на дальнее мерцанье,'

и вовсе нам не кажется слепцом —

самим себе мы кажемся слепцами...

1903

Ах, как ты, речь моя, слаба!

Ах, как никчемны, иепричемны,

как непросторны все слова

перед просторами Печоры!

Вот над прыжками оленят,

последним снегом окропленные,

на север лебеди летят,

как будто льдины окрыленные.

Печора плещется, дразня:

«Ну что ты плачешься сопливо?

Боишься, что ли, ты меня?

Шагни ко мне, шагни с обрыва».

И я в Печору прыгнул так,

легко забыв про все былое,

как сиганул Иван-дурак

в котел с кипящею смолою,

чтоб выйти гордым силачом,

в кафтане новеньком, посмеиваясь,

и вновь поигрывать плечом:

«А ну, опричники, померяйтесь!»

1963

176

КАЧКА

Качка!

Обалдевшие инструкции срываются с гвоздей,

о башку «Спидола» стукается

вместе с Дорис Дэй.

Гюрщ, на камбузе томящийся,

взвивается, плеща,—

к потолку прилип дымящийся

лист лавровый из борща.

Качка! Уцепиться бы руками за кустарник,

за траву.

Травит юнга.Травит штурман. Травит боцман. Я травлю.

Волны словно волкодавы...

Брызг летящих фейерверк!

Вправо-влево, влево-вправо,

вверх-вниз,

вниз-вверх... (

Качка! Все инструкции разбиты,

все графины тоже — вдрызг.

Лица мертвенны, испиты,

под кормой—крысиный визг,

а вокруг сплошная каша,

только крики па ветру,

только качка, качка, качка,

только мерзостно во рту.

Качка- Бочка прыгает по палубе, бросаясь на людей.

Эх ребята, и попали мы,

а все же — не робей.

Вылезайте из кают,

а не то нам всем каюк.

Качка...

Л глаза у гарпунера, _ чумового горлодера,

напряглись

х

- и чуб — торчком.

12

Евг.

Евтушенко

177

Молча сделав знак матросам,

к бочке мечущейсяс тросо

подбирается бочком

И бросается, что кошка,

рассекая толчею,

ибо знает, сволочь-качка,

философию твою.

Шкурой вызубрил он,

рыжий,

навсегда в башку вдолбя:

или ты на бочку прыгнешь,

или бочка — на тебя.

Качка! А бочка смирная лежит и не блажит.

Качка! Погода ясная от нас не убежит.

Качка! Пусть мы закачаны, и пусть в глазах темно,

перекачаем тебя,

качка, все равно...

1964

СТАНЦИЯ ЗИМА

ПОЭМА

Мы, чем взрослей, тем больше откровенны.

За это благодарны мы судьбе.

И совпадают в жизни перемены

с большими переменами в себе.

И если на людей глядим иначе,

чем раньше мы глядели,

если в них мы открываем новое,

то, значит, оно открылось прежде в нас в самих.

Конечно, я не так уж много прожил,

но в двадцать все пересмотрел опять --

что я сказал,

но был сказать не должен,

что не сказал,

но должен был сказать.

Увидел я, что часто жил с оглядкой,

что мало думал, чувствовал, хотел,

что было в жизни, чересчур уж гладкой,

благих порывов больше, а не дел.

Но средство есть всегда в такую пору

набраться новых замыслов и сил,

опять земли коснувшись, по которой

когда-то босиком еще пылил.

Мне эта мысль повсюду помогала,

на первый взгляд обычная весьма,

что предстоит мне где-то у Байкала

с тобой свиданье, станция Зима.

Хотелось мне опять к знакомым соснам,

свидетельницам давних тех времен,

когда в Сибирь за бунт крестьянский сослан

был прадед мой с такими же, как он.

Сюда

сквозь грязь и дождь

из дальней дали

в края запаутиненных стволов

с детишками и женами их гнали,

Житомирской губернии хохлов.

Они брели, забыть о многом силясь,

чем каждый больше жизни дорожил.

Конвойные с опаскою косились

на руки их, тяжелые от жил.

Крыл унтер у огня червей крестями,

а прадед мой в раздумье до утра

брал пальцами, как могут лишь крестьяне,

прикуривая, угли из костра.

О чем он думал?

Думал он, как встретит

их неродная эта сторона.

Приветит или, может, не приветит,--

бог ведает, какая там она!

Не верил он в рассказы да в побаски,

которые он слышал наперед,

мол, там простой народ живет по-барски.

(Где и когда по-барски жил народ?)

Не доверял и помыслам тревожным,

что приходили вдруг, не веселя,--

ведь все же там пахать и сеять можно,

какая-никакая, а земля.

Что впереди?

Шагай!

Там будет видно.

Туда еще брести -- не добрести.

А где она,

Украина, маты ридна?

К ней не найти обратного пути.

Да, к соловью нема пути,

на зорьке сладко певшему.

Вокруг места, где не пройти

ни конному, ни пешему,

ни конному, ни пешему,

ни беглому, ни лешему.

Крестьяне, поневоле новоселы,

чужую землю этой стороны

сочесть своей недолей невеселой

они, наверно, были бы должны.

Казалось бы, с нерадостью большою

они ее должны бы принимать:

ведь мачеха, пусть с доброю душою,--

она, понятно, все-таки не мать.

Но землю эту, в пальцах разминая,

ее водой своих детей поя,

любуясь ею, поняли:

родная!

Почувствовали:

кровная,

своя...

Потом опять влезали постепенно