Притча

Но с тех пор прошло два года, год назад исчезли и перспективы, словно даже начальство пришло к выводу, как и он сам, что высокая волна его надежд и устремлений спала три года назад, отхлынула, прибив его к берегу всего лишь дивизионным генералом на войне, вот уже три года идущей к концу. Конечно, война еще какое-то время продлится; американцы, необстрелянные новички, видимо, только через год поймут, что немцев нельзя победить, их можно только обескровить. Не исключено, что она протянется еще лет десять или пятнадцать, к тому времени Франция и Британия перестанут существовать как военные и даже политические силы, и вести ее придется горсточке потерявших флот и застрявших в Европе американцев, они будут сражаться сучьями поваленных деревьев, стропилами разрушенных домов, камнями из оград заросших бурьяном полей, сломанными штыками и гнилыми ложами винтовок, ржавыми обломками сбитых аэропланов и сгоревших танков против поредевших немецких рот, усиленных несколькими французами и британцами, несгибаемыми, как и он, способными стоять до конца, безразличными к патриотизму, к потерям, даже к победе, — но до того времени он не надеялся дожить.

Потому что он вообще считал себя неспособным к надежде: только к дерзанию без страха, сомнения и сожаления в суровых и простых рамках судьбы, которая, казалось, никогда не изменит ему, пока он будет дерзать без вопросов, сомнений или сожалений, но, видимо, она покинула его, оставя лишь способность дерзать, и вот два дня назад командир корпуса вызвал его к себе. Этот человек был единственным его другом во Франции, да и во всем мире. После офицерской школы их направили в один полк. Но Лальмон, хотя тоже был не из богатых, помимо способностей обладал еще связями, которые не только определяли разницу между командованием корпусом и дивизией при одинаковом сроке службы, но и открывали Лальмону ближайшую вакансию командующего армией. И все же, когда Лальмон сказал: «Если хочешь, могу предложить тебе кое-что», он понял, что к его способности дерзать все же примешалось чуть-чуть беспочвенной надежды, свойственной только слюнтяям. Но ничего: пусть даже и забытый судьбой, он все же не ошибался в выборе жизненного пути, даже и покинутый ею, он не изменил своему призванию, и, когда он оказался в затруднении, призвание, разумеется, вспомнило о нем.

Поэтому он ответил: «Благодарю. Что?» Лальмон сказал. Он сперва решил, что ничего не понял. Но в следующий миг ясно увидел всю картину. Атака была обречена уже в зародыше, а с нею и тот, кому предстояло ее возглавлять. Если бы большой профессиональный опыт подсказал ему, что дело будет очень рискованным и потому более чем сомнительным, это бы его не смутило. Наоборот, придало бы решимости, словно старая судьба и не изменяла ему. Но благодаря своему опыту он сразу понял, что данная атака должна потерпеть неудачу, что это жертва, уже намеченная, предусмотренная каким-то большим планом, для которого не имело значения, потерпит неудачу атака или нет: ее нужно было провести, и все; более того, поскольку за двадцать с лишним лет призвание и опыт наделили его проницательностью, он увидел не только явную, но скрытую сторону замысла: проще всего было провести атаку, обреченную на провал, и если руководить ею будет человек без друзей и связей, штабным генералам с пятью звездами и штатским на Кэ д'Орсэ не придется смущенно поеживаться. О седом старике в шольнемонском отеле он ни на секунду не вспомнил. У него мелькнуло в голове: Лальман спасает свою шкуру. Он подумал — и тут понял, что действительно погиб. Это Мамаша Биде. Но в ответ произнес лишь:

— Я не могу позволить себе провала.

— Обещана награда, — сказал командир корпуса.

— Для той награды, что дается за поражения, у меня чин маловат.

— Ничего, — сказал командир корпуса.

— Стало быть, дела очень плохи, — сказал командир дивизии. — Очень серьезны. Очень неотложны. Между Биде и маршальским жезлом стоит одна пехотная дивизия. И притом моя.

Они поглядели друг на друга. Командир корпуса заговорил. Командир дивизии оборвал его.

— Помолчи, — сказал он. То есть это имелось в виду. Произнес он лаконичную фразу, выразительную и непристойную, памятную по сержантскому прошлому в африканском полку, набранном из трущобных и тюремных отбросов Европы, тогда они с командиром корпуса еще не знали друг друга. И прибавил:

— Значит, моего согласия не требуется.

— Твоего согласия не требуется, — сказал командир корпуса.