Притчи, приносящие здоровье и счастье

Папенька мой, Николай Андреевич Кологривов, погиб во славу Отечества, сражаясь с басурманами под Российским знаменем и под командованием самого графа Александра Васильевича Суворова. Говорят, что та победа, в которой мой батюшка смертью храбрых пал, тяжело нашим войскам далась, а Александра Васильевича за то, что не было приказа на тот бой, к казни приговорили, но сама Императрица указ издала, в котором своей белой рученькой начертала: «Победителей не судят». Да, наши победили в том бою, как всегда, побеждали и побеждать будут, и это греет мое сердце и сердце моей матушки. Просто без папеньки очень плохо…

Маменька, Екатерина Александровна, вынуждена была испросить Высочайшей милости, коея и была ей как вдове героя оказана. Так я покинула свой родной дом в селе Высоком, что в Нижегородской губернии, чтобы получить образование в Смольном институте благородных девиц.

Ах, как холодно смотрятся на бумаге эти бездушные строки! А сколько слез было пролито, когда сосед наш и друг моего папеньки Петр Иванович Новосильцев привез из дальних краев известие о гибели папеньки! Как плакала маменька, когда собирала меня в дорогу! Как страшен показался мне Петербург после солнечных сосновых лесов и звенящих песнями жаворонков полей моей милой родины! Какой холодно-серой открылась мне Нева, закованная в гранит набережных, после любимой Волги, что раздольно течет, омывая своими водами зеленые берега! И какими холодными оказались каменные своды Смольного монастыря после теплого, полного любви родного дома! Все это не в силах я выразить в бездушных строках!

Может быть, тяготы пути, а может быть, каменные своды Смольного монастыря истомили меня, не знаю, но в бытность мою в Петербурге я постоянно болела. Стоило мне только взбежать по лестнице или на уроке танцев постараться больше понравиться учителю, или резкий голос наставницы нашей Елизаветы Карловны вырывал меня из сладкого утреннего сна, как сердце начинало колотиться в груди, точно сошедшие с ума часы, и, будто котенок, царапать что-то внутри, отчего раздирал меня на части мучительный кашель, губы синели и дышать становилось очень тяжело. У наставницы нашей Елизаветы Карловны, мы ее должны были называть maman, голос резкий, но доброе сердце, только она это почему-то тщательно скрывала и от нас, и от директрисы. Мы и узнали-то об этом, потому что, когда я начала болеть, она частенько зазывала меня к себе холодными осенними вечерами. Ее жарко натопленная комнатка казалась мне раем, ведь в нашем дортуаре всегда было холодно.

Мы с Леночкой Евстафьевой, подругой моей, даже и спали вместе, прижавшись друг к другу и укрывшись двумя одеялами, чтобы согреться. Елизавета Карловна наливала мне в чашку горячий кофий и сливки и разрешала есть без меры печенье с корицей, очень вкусное печенье, его на самом Невском продают, в кондитерской госпожи Шнейдерман. Я все время хотела есть, даже сразу после ужина, и все барышни, с которыми я подружилась в Смольном, тоже хотели есть, поэтому каждый раз, уходя из теплой комнаты Елизаветы Карловны, я приносила им целую горсть печенья с корицей. Вскоре я слегла. То есть Елизавета Карловна разрешила мне не вставать утром вместе с барышнями, не ходить на уроки, а на прогулки выводила меня сама и не разрешала бегать, потому что я сразу синела и задыхалась. Кофием со сливками и печеньем она меня по-прежнему угощала и смотрела на меня как-то очень нежно и грустно, верно, жалела меня.

Наш Смольный монастырь – место, едва ли не самое таинственное во всем Петербурге. Когда я только поселилась здесь, все недоумевала, почему наш собор всегда закрыт, и как это может быть, чтобы в монастыре не молились в своем соборе, а ходили на сторону. А собор наш такой красоты необыкновенной, что глаз не оторвать, и кажется, что сами ангелы небесные создали эту красоту!

А потом Дашенька Ростовцева рассказала нам, что в алтаре нашего собора наложил на себя руки его строитель, и стоять теперь собору неосвященным сто лет. Дашенька нам это перед сном рассказала, а потом я долго не могла заснуть, размышляя о судьбе собора нашего. Это же надо такому случиться, чтобы сама покойная государыня наша Елизавета Петровна монастырь построила, а теперь монастырскому собору стоять закрытым сто лет! Еще, признаюсь откровенно, уснуть мне мешал страх. Хотя я не считаю себя трусихой, но я все-таки не такая храбрая, как Мариночка Осташевская. Марина из Польши и, наверное, потому что она из Польши, она вообще никого и ничего не боится. Там, говорят, в Польше, даже вурдалаки есть. Они по ночам у людей кровь пьют, поэтому в Польше ночью никто никуда не выходит, даже в уборную, чтобы вурдалаки не поймали. И кто из Польши, тому уже ничего не страшно. А мне было страшно, что как придет этот самоубийца ночью к нам в спальню!