Призма и маятник. Десять самых красивых экспериментов в истории науки

Первые данные Брукхейвенского эксперимента были получены в мае 1997 года. Присцилла Кушман, физик из университета Миннесоты – первый исследователь, обработавший собранные за несколько дней данные и представивший их в виде графика, – сразу же обратила внимание на красноречивый рисунок. Позднее Кушман вспоминала, что, когда в комнату вошел Джерри Банс, еще один член команды g-2 , она «сунула ему под нос листок и воскликнула: „Посмотри! Кривая g-2!“ Он невозмутимо ответил: „Значит, сегодня вечером мы будем праздновать!“ Джерри был прав. Мы так долго ждали, искали финансирование, терпели нападки скептиков, утверждавших, что у нас никогда ничего не получится, потом запустили оборудование и две недели не получали никаких результатов, и внезапно этот прекрасный график как будто явился из ничего, и мы увидели на нем g-2!»

Спустя несколько лет, проведенных за сбором данных, исследователи совершили одно из самых точных измерений в физике элементарных частиц за все время ее существования и получили возможность сравнить полученную величину с теоретической, одной из самых точных величин в науке171

. Результаты свидетельствовали о наличии расхождения с величиной, предсказанной теоретически, что говорит о возможности возникновения в недалеком будущем новой физики и, разумеется, вызывает сильнейший ажиотаж среди специалистов.

Эксперимент g-2 демонстрирует три важнейших элемента красоты, с которыми мы встречались в других экспериментах, упомянутых в нашей книге: глубину, то есть фундаментальность результатов; эффективность или экономичность, воплощенную в каждой из составляющих его частей; и определенность, означающую, что если в результате эксперимента возникают какие-то вопросы, то они относятся к структуре Вселенной (или к теории), а не к самому эксперименту.Несмотря на свою масштабность, эксперимент g-2

сравним по широте с экспериментом Эратосфена, так как соединяет различные масштабы Вселенной (явления, невероятно различающиеся по своим энергиям) в ходе измерения одной микроскопической величины – «качания» мюона. Он отличается и суровой красотой эксперимента Кавендиша по «взвешиванию» Земли, в котором экспериментатор фанатически преследовал одну цель – достижение возможно более высокой точности. Он обладает и энциклопедичностью эксперимента Милликена, так как в целях достижения результата объединяет множество различных законов Вселенной – от электромагнетизма и квантовой механики до принципов теории относительности172. При намеке на еще не исследованные измерения Вселенной в нем присутствует и нечто от высшей красоты эксперимента с маятником Фуко.

* * *

Во введении я поставил два вопроса относительно красоты научного эксперимента. Во-первых, что означает красота в контексте эксперимента? И во-вторых, как красота научного эксперимента влияет на сам концепт прекрасного?

Критерий ответа на первый вопрос – это способность эксперимента воздействовать на нас. Многие участники моего опроса упоминали эксперименты и демонстрации, виденные ими в детстве и юности. Более того, из всего объема информации, полученного на уроках естественных наук, только эти эксперименты и остались у них в памяти. Луна, в первый раз увиденная в телескоп; пульсирующие капилляры в плавниках золотой рыбки под микроскопом; ощущение сопротивления при попытке повернуть, держа его за втулку оси, вращающееся велосипедное колесо; мячик, удерживающийся на весу под воздействием сильного вертикального потока воздуха; консервная банка, сминающаяся словно сама по себе, когда из нее откачан воздух, – эти эпизоды надолго сохраняют способность пробуждать наше воображение.

Но эксперименты способны завораживать не только школьников, но и опытных ученых. Восторг открытия невозможно сравнить ни с какими другими переживаниями. Достаточно вспомнить реакцию шотландского инженера Джона Скотта Расселла, который в 1834 году впервые увидел в Эдинбургском канале солитон (структурно устойчивую уединенную волну, то есть такую отдельную волну, которая не рассеивается, в отличие от обычных волн). Он назвал этот день «самым счастливым днем своей жизни». В истории науки подобных примеров бесчисленное множество.

Историки и философы часто не обращают внимания на человеческие эмоции, проявляющиеся в подобных ситуациях. Некоторые – из-за того, что, по их мнению, подобный всплеск чувств может подорвать представление о рациональности и логичности науки. Однако если изъять из науки человеческие чувства, на ее месте останется роботизированный процесс создания, проверки и переформулирования гипотез – грандиозная интеллектуальная игра.