Признания Ната Тернера

Будь оно все неладно, — приговаривал я. — Цыплят поджарил, понимаешь, даже сидра припас! А ну быстрей, балбесы черномазые, шевелите копытами!

Трое парней запрыгнули в телегу через задний борт — почти мальчишки, лет пятнадцати-шестнадцати, свежее тягло, — карабкаясь, они нервически хихикали; у каждого из троих на щиколотке было по кожаному браслету с привязанной к нему кроличьей лапкой — последний писк местной моды; один из них обладал способностью нарочно вызывать у себя оглушительную отрыжку, похожую на кваканье бычьей лягушки, этим он тотчас же без устали и занялся, каждый раз вознаграждаемый радостным детским визгом и хохотом двоих других. Виллис забрался на козлы рядом со мной.

Н-ноо, твари ленивые! — крикнул я мулам. Такого никогда прежде не было, чтобы я почувствовал разочарование или обиду на маса Сэмюэля, и это новое переживание еще больше сбивало меня с толку. — Да будь он неладен, этот маса Сэмюэль! — сказал я Виллису, когда мы уже ехали по аллее. — Если он собирался на две недели сдать тебя Вогану, почему он ни тебе, ни мне ничего не сказал — мы бы не готовились и не сидели бы теперь, как тот дурак с вымытой шеей!

Довольно быстро досада и злость улеглись, оставив после себя равнодушное смирение, к которому большинство негров так или иначе в конце концов привыкает. В самом деле, случаются вещи и похуже, — думал я, покачиваясь на козлах повозки, неторопливо ехавшей среди мертвенно белого в лунном освещении леса; ну хорошо, пусть на этот съезд Виллис не попадет, что тут страшного? Когда-нибудь обязательно подвернется что-то другое, еще какое-нибудь “возрождение”, и мы с ним съездим, а то, что он не попадет туда нынче, это если и брешь в его духовном воспитании, то очень небольшая. Полный нежности, я поглядел на него, когда его лицо попало под бледный луч луны: уронив голову, полусонный, с приоткрытым ртом, он покачивался в такт движению повозки, то и дело пытаясь разлепить веки, чтобы не заснуть окончательно. Ткнув локтем, я разбудил его и спрашиваю:

Два да три — сколько?

Пять, — подумав, отозвался он, протирая глаза.

А три да четыре?

Семь.

Он хотел было сказать что-то еще, помедлил, потом говорит:

Нат, как ты думаешь, по-моему, странно: чего это маса Сэмюэль меня и вдруг внаем сдавать удумал? Я же плотничий подмастерье.

Не знаю, — честно признался я. — Ну, может, там очень уж рук не хватает. Да ты не переживай. Маса Сэмюэль имеет дело только с хорошими людьми, эти Воганы добрые, плохого тебе не сделают. Потом, ну что такое две недели, было бы о чем говорить. Вернешься, и я буду учить тебя дальше. Сколько будет три да восемь?

Четырнадцать, — зевая во весь рот, отозвался он.

В кузове позади нас трое парней уснули, притулившись друг к другу в мертвенном свете луны, как неживые. Ночь, полнозвучная из-за лягушек и сверчков, была теплой, полной густого кедрового духа, и видно было как днем, в свете луны деревья казались осыпанными чем-то белым, вроде костной муки. Треща и шурша мокрым от росы бурьяном, лопоухие мулы брели уверенно, будто знали дорогу наизусть, и я позволил себе ослабить вожжи и тоже слегка вздремнуть; так до конца пути я и проспал, правда, урывками, причем один раз меня разбудил крик рыси на дальнем болоте, и этот вой в моем сознании смешался с непонятным, сложным сном, превратившись в скрежет когтей, отчаянно скребущих голую твердь небес.

Тем временем на сиденье рядом завозился Виллис, да и другие трое — вдруг осознал я — что-то там сзади очень уж расшевелились; тут я стряхнул с себя сон, — ба! мулы-то стоят. В свете луны я увидел примыкание колеи к дороге и саму гать, через пень в колоду протянувшуюся с запада на восток, и, наконец, на фоне деревьев проступил силуэт Воганова фургона — огромный, крытый парусиной, он стоял неподвижно, из-за белой обвисшей крыши похожий на парусник, крепко севший на мель у опушки леса. Из тени фургона выступили фигуры двоих белых мужчин, и один из них — осанистый господин с толстощеким стареющим лицом под залоснившейся широкополой “плантаторской” шляпой — подошел к нам и спросил голосом, скорее, дружелюбным:

Ты, что ли, Абрагам?

Нет, сэр, — отвечаю, — я Нат, маса. Я кучер, какк-его-значит, номер второй. Абрагам, понимаашь ли, при-болемши нонеча, да, сэр, приболемши, маса, значиц-ца, ох, всерьез. — Что ж, при желании вертляв, пригибчив негритянский мой язык!

Он ближе подошел к нашей повозке, и вдруг тишину прервали колокольцы, мелодичным звоном обозначив музыкальную фразу. Я так оторопел, что у меня даже мурашки по спине побежали, и тут вижу — он вытащил из жилетного кармана серебряные часы и открыл их, оттуда и раздавалась музыка, чудесные тренькающие звуки, словно у него в руке был крошечный клавесин с музыкантом вместе; сразу же вспомнилась усадьба Тернеров и тамошние дамы в чепцах и лентах. Наверное, меня выдал мой ошарашенный взгляд, потому что белый господин проговорил: