Признания шпиона

Одиннадцать месяцев спустя Эймс смело явился в советское посольство и вызвался стать шпионом. Поскольку в то время шефом контрразведки был Черкашин, он оказался в самой гуще событий, происшедших со дня появления Эймса. Интервью, которое дал мне Черкашин, было первым случаем, когда он согласился побеседовать с автором книги об Эймсе, и, к моему огромному удивлению, его воспоминания о тех ключевых для всего случившегося впоследствии днях в начале 1985 года разительным образом отличаются от версии, которой неизменно придерживался Эймс. Черкашин подтвердил, что первый контакт КГБ с Эймсом имел место 16 апреля 1985 г., когда тот вручил охраннику в вестибюле конверт, адресованный Андросову. Но при этом Черкашин настаивал, что Эймс не назвал в послании своего настоящего имени и не прикладывал к нему страничку из телефонного справочника отдела ЦРУ по Советскому Союзу и странам восточной Европы, где оно было бы подчёркнуто маркером.

— Он назвался Риком Уэллсом и сообщил лишь, что работает в ЦРУ, — вспоминал Черкашин.

— А как вы узнали, что Эймс действительно был сотрудником ЦРУ и решил стать предателем? — поинтересовался я.

— В письме он предоставил нам важную информацию, назвав имена двух или трёх шпионов ЦРУ.

— Кто были эти Люди?

В этот момент я ожидал, что Черкашин лишь подтвердит то, что неоднократно повторял Эймс, а именно что люди, упомянутые в письме, были двойными агентами.

— В своём самом первом послании г-н Уэллс (Эймс) сообщил нам имена двух предателей в нашей резидентуре — Валерия Мартынова и Сергея Моторина. Он назвал также ещё несколько важных и сенсационных имён западных шпионов, проникших внутрь нашей службы.

Ответ Черкашина озадачил меня. Я подумал, что он, наверное, что-то путает.

— Вы уверены, что имена Мартынова и Моторина встречаются уже в первом письме Эймса, написанном им тогда, в апреле 1985 года? — спросил я.

— Разве такое можно забыть? — ответил Черкашин. — Хотя бы потому, что я и сам уже подозревал Мартынова. Да, я уверен. Рик Уэллс (Эймс) предоставил нам имена Мартынова и Моторина, и этот поступок сам по себе убедил нас в том, что он — старший офицер ЦРУ. Мы знали, что имена тех, кто шпионил в нашем посольстве, могли быть известны очень немногим должностным лицам в ЦРУ.

Информация, которую я получил от Черкашина, была очень ценной. Я знал, что ФБР и ЦРУ не были до конца уверены в том, что Эймс сообщил следователям правду о своих первых контактах с КГБ. Особенно сильные подозрения у них вызвала история о том, как он пытался «надуть» КГБ, потребовав с них 50 тысяч долларов за бесполезные сведения о трёх двойных агентах. Следователи заставили Эймса несколько раз пройти тестирование на полиграфе, и во всех случаях прибор показал, что, отвечая на вопросы о «надувательстве» и содержании письма в КГБ от 16 апреля, Эймс «скрывает правду».

И в этот момент нашей беседы с Черкашиным я допустил, как ясно вижу сейчас, тактическую ошибку. Я в третий раз спросил его, абсолютно ли он уверен в том, что Эймс выдал Мартынова и Моторина в своём первом письме.

— А что Эймс говорит по этому поводу? — задал мне встречный вопрос Черкашин.

— Он утверждает, что не сообщал КГБ имён агентов, работавших на США, вплоть до 13 июня, — пояснил я.

Теперь настал черед Черкашина удивляться. «Быть может, вам стоит уточнить последовательность событий у Кобаладзе? — пробормотал он, имея в виду Юрия Кобаладзе, главу пресс-службы российской внешней разведки. — Я уверен, он поможет вам разрешить этот вопрос. Возможно, я ошибаюсь… ну, давайте остановимся на том, что я уверен в правдивости всех утверждений Эймса».

Несомненно, Черкашин дал обратный ход. До интервью он упомянул о том, что отошёл от дел в начале 1991 года и с тех пор не поддерживает никакой связи с сотрудниками КГБ. По его словам, он не читал книг, написанных об Эймсе, и не видел газетных статей, посвящённых ему. Мне это показалось важным. Я подозревал, что если бы Черкашин знал что-то ещё по этому вопросу до начала интервью, то просто бы, как попугай, пересказал мне версию Эймса.