Призрак Бомбея

Зал устилали два огромных персидских ковра винно-красного цвета. Дальнюю стенку, общую со столовой, заменяли резные деревянные ширмы со стеклянными вставками, обточенными песком. Вся комната изящно обставлена превосходной плюшевой мебелью и шарообразными диковинами. На одном столе — бело-голубая фарфоровая конфетница кантонского производства, а на другом — набор европейских керамических чашек XVIII века. На полке в шкафчике — серебряные чернильницы и кубки, до блеска начищенные и расставленные на кружевных салфетках. В углу фонограф «виктрола», привезенный из далекого города с экзотическим названием Кэмден, штат Нью-Джерси, — с многодиапазонным приемником, проигрывателем и блестящими ящичками для пластинок. Служанка заботливо украсила его вазой с живыми желтыми розами.

В том же темпе Маджи зашла на следующий круг, предвкушая скорую встречу с лучшей подругой и соседкой Вимлой Лавате, как они сядут пить чаи масала[21] макая соленые

матти в манговый маринад. Эти каждодневные беседы позволяли на время отвлечься от лихорадочного ведения хозяйства. Маджи отметила про себя: сказать повару, чтоб пополнил запасы «голд спот»[22] и вынес наверх коробку жареных джалеби[23]

в сиропе, с нескромным убранством из съедобного серебра.

Так она размышляла круг за кругом, составляя списки и попутно раздумывая над нравственным смыслом великого эпоса Махабхарата и Рамаяна[24], а порой вдруг вспоминая покойного мужа или дочь. Маджи всегда завершала обход в зале, взбираясь на мягкий антикварный трон, который раньше, возможно, принадлежал радже небольшого княжества, пока с ним не расправились британцы. Трон был богато украшен, его латунное основание покрывал толстый матрас, шафрановая шелковая ткань и нарядно вышитые валики. Удобно откинувшись, Маджи восседала с важным, почти царственным видом, пристально наблюдая за всеми домашними делами.

— Кунтал, — позвала она служанку, с трудом подогнув ноги в позе лотоса, — принеси мне утренний тоник.

Кунтал явилась с маленьким серебряным подносом, где стоял высокий стеклянный стакан горячей кипяченой воды, смешанной со свежим лаймовым соком и медом. Кунтал уже перевалило за тридцать, но она по-прежнему вела себя, как застенчивая, пухленькая девица. Маджи протянула руку и осторожно ухватила стакан большим и средним пальцами, растопырив остальные, чтоб не обжечься паром. Сделав маленький глоток, она вздохнула, и ее строгий рот утонул в океане плоти. Лишь тогда Маджи обратила внимание, что Кунтал не уходит.

— Что-то случилось?

Кунтал закусила губу: не хотелось обманывать Маджи, ведь она глубоко ее уважала и даже чтила.

— Нет, Маджи, ничего. Просто я сегодня не выспалась.

Отчасти это было правдой. Но Кунтал не сказала, что утром дверь ванной была отперта, а рядом валялись стальная чашка и кухонный табурет. Не сказала, что она спешно вызвала свою сестру Парвати и та велела: «Только пока не говори Маджи». Потом они благополучно выбили в ванной белье и прикрепили его прищепками во дворе. Теперь оно висело на джутовых веревках, истекая влагой.

Раньше Митталы отдавали белье дхобивале, прачке. Но когда Маджи располнела, она стала стыдиться того, что незнакомый мужчина-прачка будет намыливать промежность ее гигантских трусов. В 1943 году Маджи наняла Кунтал и Парвати, поручив им, вдобавок к привычной работе по дому, еще и стирку.

Обрадовавшись ее предложению, сестры согласились без всяких оговорок. Однако со временем, когда обе освоились в бунгало, стук деревянного валька Парвати разносился каждое утро по всему дому и будил его обитателей, которые громко и недовольно чмокали губами.

Маджи пристально всмотрелась в лицо Кунтал. «Нет, что-то явно не так». Она решила пока не выяснять, поскольку семейство уже начало просыпаться. Весь дом ожил, огласившись шумом проточной воды, звоном на кухне и нарастающим гулом голосов. Маджи покачалась взад-вперед, распутывая ноги, с трудом встала и поковыляла к главным воротам, где повар Кандж встретил ее с миской риса и овощным карри. Из-за коленного артрита Маджи редко выходила из дома, но неизменно подавала милостыню знаменитому хромому садху[25], что прогуливался мимо бунгало каждое утро.

Садху прыгал на одной ноге, подгибая вторую в колене. Он был совершенно голый, не считая маленькой набедренной повязки, нескромно задиравшейся при каждом прыжке. По одному и тому же маршруту он скакал уже лет двадцать, ему поклонялись набожные люди, о нем спорили местные мужчины, и им бесконечно восторгались местные ребятишки. У себя на лбу садху рисовал три белые полосы — вот и все его имущество, и за ним повсюду следовали фанатики, один семенил впереди, сметая с пути навоз и мусор. Здоровая нога садху была мускулистая, налитая кровью, а вторая попросту отсохла от бездействия, так что пришлось подвязать ее к плечу. Садху принял милостыню от Маджи, благословил ее и церемонно поскакал прочь. Маджи умиротворилась.