Конка притащила меня к месту катастрофы лишь к пяти вечера.
Через проулок, уставленнный заборами и сараями, словно несвежий рот зубным гнильем, я пробрался к яме. Провал длиной в полкилометра зиял впереди манящей глубиной, сиял переливчатыми тенями от света десятка надсадно гудящих прожекторов. По краям и в чреве его копошились муравьиные тельца кружащих возле вигвамов бывших домов спасателей и добровольцев, тащивших соломинки бревен и личинки пострадавших из под рухнувшей земли.
От полутора десятков разрушенных стандартных двух-трехэтажных бараков веяло разной степени ужасом. Остовы некоторых торчали на дне, и только обрубленные руки печей вздымались к бывшему для них небу. Некоторые завалились на бок, некоторые рассыпались наружу, будто какой-то буян, которому опостылила жизнь, разметал стены и выбил башкой крыши. Часть построек, особенно те, что живописными грудами мертвых жаб карабкались по падающим скатам котлована, казалось, еще цеплялись за этот мир и тщались выкарабкаться и обрести опору и равновесие.
Я шел мимо телег, в которые грузили пострадавших, замотанных в тряпки бинтов и клочья шин. Лошади стояли неспокойно, бузотерили и шарахались, и возницы с трудом угомоняли своих животин, косивших бешеными несытыми глазами окрест.
Под ногами хлипко заверещала глина склона, и ноги понесли меня вниз. На какое-то время, на час или два, я превратился в рабочего муравья: разгребал лопатой где-то битый черный кирпич, отваливал гвоздистые доски, пищавшие противными крысиными голосами, такой же доской, как подручным орудием, сгребал хлам из бывших комнат, теперь ставших жилищем духов и призраков. В одной из щелей я чуть не упал в обморок: в узкой деревянной келейке был ловко оборудован умельцем почти такой же тепловой узел, как и мой – ногастая печурка, теперь скривившаяся вроде в танце, битый санузел и любовно сварганенный душик, полный липкой глины и замусоренной земли. На секунду испуганному сердцу показалось, что эта каморка – моя.
Подоспели помощники, какие-то ребята со стеклянными, дрожащими лицами – дебилы или кретины, и вместе мы стали разваливать руками и сковородами кипу рухнувшей в комнату земли. Вдруг показалась нелепо, не по роду людскому изогнутая нога в рваном чулке, потом смятое платье или салоп.
Молча отрыли жертву, пожилую женщину, застигнутую одичавшей природой врасплох. Видно, в последнюю минуту у нее еще был воздух в каком-то воздушном мешке, и она теперь лежала на земляной подстилке в своем углу и прижимала к груди раскрытый посередине старинный фотоальбом с вылетающими из него фотками неизвестных уже никому людей. Наверх волокли ее с трудом на самопальных носилках из костылей и оборванного коврика с дырявым рогатым оленем посередине, грызущим сочную траву на лугу под сияющим розовыми облаками небом.
На гряде я сел отдышаться и вдруг увидел аптекаря. Аким Дормидонтыч привалился к телеге и жадно глотал воздух, манипулируя крючковатыми руками у своей груди.
– Валидола нет? – спросил он меня. Надо было поудобней устроить старика, да и увозить его скорее отсюда.
– Беда, Петруха, – пробормотал провизор, глотая таблетку, добытую мной у соседей. – Провал, полный провал.
– Вы помолчите, – попробовал я угомонить неспокойного провизора. – Вы что, второй день здесь?
– Беда, сколько людей. И какие люди, лица… загляденье. Если б ты видел… Слава… детей мало. Говорят, ухнуло сразу… без междометий.
Идти Аким почти не мог, хромал и шатался, видно все силы опустились здесь вниз, пустой на его спине болтался и аптекарский мешок с красным, измазанным глиной крестом.
– Иди Петруха, помогай рыть, я уж сам, – просипел провизор.
Это никак не совпало с моим, черствого эгоиста, планом. В полусотне метров уже готова была отчалить телега, полная разбитых и ушибленных людей.
– Стой, – завопил я погонщику. – Стой, еще один, старик. Сейчас приковыляем, довезешь до конки.
Но сволочить Акима мне удавалось плохо. Он все время дергался, съезжал набок и норовил вернуться назад.
– Эй, – крикнул я какому-то бредущему. – Эй, помоги до телеги! – тот посмотрел на меня безумными глазами. С его расцарапанных щек капала кровь.
– Мишенька, – прошептал он, – Миша, где ты? Мишенька… где… я тут… где ты?
– Хватай, мужик, – завопил я ему. Он безропотно подчинился, подставил крутливому Акиму плечо и засеменил вровень со мной. Но все продолжал бормотать.
– Миша, мальчик… где ты?
Мы скинули увертливый мешок аптекаря на подводу, и та дернулась и повлеклась, и расцарапанный, медленно отставая, все брел за нами и бормотал. На полдороге нас стал, тесня, обгонять новенький грузовой Ё-мобиль, не заметил какой модели, Твоёбиль или Моёбиль, и вдруг с его подножки спрыгнула девчонка и крикнула:
– Стой!
Я брел за телегой и ничего не замечал кругом. В моих глазах совершала медленную плясовую яма.
– Стой, – отчаянно еще раз крикнула женщина, очутившаяся прямо передо мной.. – Петр, стойте же!
– Ты? – поразился я. Антонина прижала голову к моей груди и зашептала:
– Горе. Ездим целый день… Петр, Вы как?