Призрак колобка

Выбрался к микрофону небольшой кривоногий в шитом золотом халате, остроносых сапожках, по виду содранных ночью с Хоттабыча, и папахе на лысой голове и затряс бородкой.

– Чин-чин. Харашо! Южный друг сигда жилаит. Частье люди прастой хади. Даровья. Гаварят содим в зиндан кто если. Ага, а ты будь харош, ни груби. Уважений. Ми любим. Пасидел – вихади со здоровий. Кирпич наси. Тут всэ кто эта пачему – бальной. Нэт его. У нас пошел хадил кирпич тащи кумыс пой… пий всэгда жизн счасте. Алла. Этот с запад дает бакшиш пять миллард год. За дружби. Нам что! Ни надо, всо есть. Нам люди дружба хароши. Я пришел, эмир кази давай гаварит. Пасол пальнамочни. Все теперь, иди абниму.

Человек с юга подошел к Пращурову и, хоть и был сильно ниже, стал обнимать имеющего голос. Раз обнял, второй, кажется, затрещали через микрофон мнущиеся кости Пращурова, и тот стал чуть оседать в обморок на разрушенный северным соседом помост. Наконец южный посол разжал клешни и бросил полуобморочного и сошел с авансцены. Пращурову озадаченные подмастерья сунули наконец прибывшую по трубе голую куклу с оторванной целюллоидной рукой.

Насельник слабо махнул рукой и сошел, спотыкаясь на лесенке, с трибунки. Там закружилась лебедушками стайка танцорок в длиннополых платьях с разрезами до пупа. Тяжело мятый человек Пращуров пробуравил, шатаясь, прильнувший к трибунке караул Латышских стрелков и уселся почти на землю, на вовремя постланную лакеем мягкую шитую подушку, привет с югов.

Сидя, он стал озираться красными глазами удавленника и вдруг увидел меня, стоящего недалеко в третьем ряду.

– А я тебя знаю, – вперился он взглядом, и было ясно, на кого уставился этот тяжелый, рыхлый бонза. – Это ты, ловок… меня тогда пиханул. Срыл… скрыл от разборок… полетов. Ловок. Гордый, честный. Бабу закрыл телом. Молоток. Подойди-ка, помоги подняться, – толпа отпрянула, я остался торчать столбняком. – Да подойди! – кряхтя добавил краевой чиновник. – Щас не кусаю, коронка ездит.

Непонятно, что иногда движет таких, как я. Это, признаю, признаки наглядного недуга. Полная неполноценность. Видишь распростертое тело, гниющее и в струпьях, или издающего стон попрошайку, или хитроумно камуфлированного якобы героя сгинувших фортеций – так тянешь руку с милостыней или бинтами. Видишь на пути камень, притащенный задолго до обезьян ледником – обойди, плюнь. Нет, надо посетовать или толкать бесполезно с бесполезной дороги.

Слышишь плач дитя, урожденного от урода и падшей, в промокших вонючим вином обносках, тряпье и лохмотьях. Знаешь – вырастет, станет уродом в пьяных обносках. Нет, ноги несут, и отказавшая больная башка зовет – подойди, погладь дитю мятые волосенки и скажи: мальчик… девочка? – все будет хорошо.

Я подошел к бонзе и протянул руку, а рыхлый крупный Пращуров оперся и поднялся на тяжелых ногах, обдав меня запахом одеколонов, коньяка и мятных лекарств. И вдруг зашуршал мне на ухо, дыша неровно и злобясь:

– Трупы… все сольют, нет никого… стрелков пригнал этот. Карнавал… а у меня голос, захочу… и все… найдут гражданина… и все… кирдык-мурдык. Тебя как кличут? Эти все зубы лыбят, шакалы… а чуть что, разорвут… Найду голос. Тебя как звать, человек?

– Павел… Петр, – сообщил я на автомате.

– Приходи ко мне Петр-Павел, – просопел тихо Председатель Избирательного Сената, – посидим… Покажешь, как надо толкаться. Шучу, Павел-Петр… А эти…

И он тяжело оттолкнул меня и поперся назад к микрофону, через который какой-то жирный старик на полуидише тенором визжал народную песню северо-южных стран, под бубен-барабан и гусли.

– Прекрасный, чудный мой народ! – воскликнул, взойдя на трибунку конституционный голос. – Вот куколка, подарок развитого капитала. Пока летела к нам по трубе, потеряла ручку… ножку. Больная, и все ж спешит, торопится – хочет порадовать наших малышек. Дарим, дарим, – и он схватил опять очумевшую рядом с микрофонов девчушку и высоко поднял над головой. И вся площадь зашлась в благодарном, целебном кашле и вздохах. – И вручаем дипломам… дипломантам ключи от дипдеревни. Вот оно, – Пращуров помотал над головой огромной связкой.

Бравурно убранный цветами оркестрик из скрипок и балалаек бухнул марш, к мелким молочным облачкам, летящим по сизому небу, помчались выпущенные подсадными миролюбцами сизые, трюхающие, гадящие на лету голуби, и стало весело.

Но и здесь от момента вдруг оторвалась торжественность и глухо шмякнулась во внезапную яму тишины. Оркестрик подавился мажором, зазвенели примкнутые и примкнувшие к ружьям латышские штыки. Завопила одинокая сумасшедшая старуха в дальних рядах, наколовшая пятку об колючую железку. По площади прошелестел шепот, пронесся шумок, буруном выкинулся единый выдох.

На деревянный помост, сопровождаемый цепкими людьми, взобрался, ловко и легко впрыгнув, совершенно новый человек. Это был наш НАШЛИД. Начальник края подошел к микрофону и с грустью поглядел на Пращурова, который, словно инсультник, вцепился в микрофон.

– Ну, – сказал НАШЛИД, а потом резко толкнул рыхлого чиновника в плечо. И тот отлетел в сторону и рухнул.

– Ну! – громко и сдержанно сообщил краевой голова в железку. – Здравствуй, народ. Не скрою печали. Сердце болит. Все знают, сегодня у нас беда. Провал домов, есть жертвы. Кое-кто ушибся. Латыши и наши краевые плечо в плечо с южными и северными друзьями работают на яме. Я только оттуда. Но, братья и сестры, чем туже жизнь, тем все мы роднее, ближе, дружнее. Тяготы нас не сдюжут. Мы победим. А теперь так… Указ. Эти, диплодоки, доки дипломатии, послы – подождут. Да не обидятся соседние дружеские земли. Все жилье отдаем пострадамшим, лишившихся крова. Детям, внукам, матерям, калекам и не очень. Вот и весь сказ. Справимся с трудностью – достойно проведем Олимпиаду инвалидов.

Тут, как по мановению чьего-то ока, толпа разразилась громом здравиц и треском аплодисментов. Но откуда-то сбоку по приступочкам эстрадки наверх вползла средненькая, бедно наряженная старушенка и поползла прямо к НАШЛИДу, норовя схватить его руку и целовать. Ее пытались сдержать, но она причитала так страстно, что великий человек осадил охрану ладонью.

– Отец, родненький благодетель, воду дал, помылася, вся как невеста свечуся цвету. Счастья наша, солнышко, спаси тебя Евгений покровитель человек росой умоисся… – бабку чуть застопорили.

– Вот что, Пращуров, – отчеканил краевая голова. Пращуров стоял камнем. – Дай вон и бабушке тут новое жилье, комнатку-две в этом комплексе. Не обедняешь? Лично прошу. Ну сколько можно: трудятся-трудятся трудящие люди, а все по углам. Дай квартирку, скромную. Вот и лады. Спасиба. Всем здоровья.

И стал, окруженный сворой, спускаться с трибуны и пропал, видно, умчался неотложно по делам. Какой-то ответственный, в синей повязке на рукаве, потрясенно бекнул в микрофон:

– Кто из населения пожелают, с северной стороны бесплатно. Угощение бутерброды. Рыба с северов чуть тухлая не смотри, это так называется суши. Еще раздадим, если прибудет, гуманитарное. Имени Евгения в честь. На выход кто – не давись, организованно колоннами. Люди и латыши – организуйте организованный отход. Конками не давить!

И я потерянно забился под ближний угол трибуны, чтобы посидеть поразмышлять без всяких мыслей, пережидая напор толпы. Пока не станет жидко на дорогах и в голове.