Призрак в лунном свете

Странные маневры судов, принадлежавших дельцу, горожане объясняли трудными временами — тогда всякий колонист всеми силами противостоял Закону о сахаре[12]

, серьезно подорвавшему морскую торговлю. Контрабанда стала нормой в заливе Наррагансетт, и ночные перевозки незаконных грузов уже никого не способны были насторожить. Однако Уиден, еженощно следивший за баржами, тайно отплывавшими с верфей Карвена, утвердился вскоре во мнении, что зловещий делец столь тщательно скрывается отнюдь не от патрульных флотов Его Величества. До 1766 года на подобных судах обыкновенно перевозили кандалованных негров, коих высаживали в малоизвестном месте на берегу к северу от Потаксета, потом отвозили вверх по утесу и через всю окраину на ферму, где запирали в огромном каменном флигеле с одними только высокими узкими прорезями вместо окон. Но в означенном году грянули перемены, и подобный маршрут стал более не осуществим. Ввоз рабов сразу же прекратился, и на некоторое время Карвен оставил свои полуночные плавания. Затем, примерно весной 1767 года, заявили о себе новые потаенные маневры. Лихтеры[13]

снова стали выходить из черных безмолвных доков, и на этот раз им предстояло пройти по заливу некоторое расстояние — возможно, до мыса Намквит, — и принять груз со странных вместительных судов, приходивших к Провиденсу под самыми разными флагами. Люди Карвена доставляли полученное к старому месту на берегу, перевозили по суше на ферму, запирали во все том же загадочном каменном здании, что раньше принимало негров. Груз состоял почти целиком из ларей и ящиков, по большей части — продолговатых, тяжелых, подозрительно напоминавших гробы.

Уиден всегда наблюдал за фермой с неослабевающим усердием, посещая ее каждую ночь в течение долгих периодов времени; редко когда дозволял он себе неделю без дозора, разве что в те ночи, когда выпадал обличительный свежий снег — и даже тогда он частенько подходил как можно ближе по проторенной дороге или по льду соседней реки, намереваясь сыскать следы других визитеров. Покидая сушу, Уиден подряжал своего старого знакомца по имени Елеазар Смит сменить его на посту. При желании эти двое могли бы пустить по городу весьма любопытные слухи, но предпочитали держать языки за зубами, дабы не спугнуть Карвена и вызнать как можно больше. У Уидена с Елеазаром был уговор: разжиться сперва как можно более точными сведениями о делах Карвена, а уж потом что-либо предпринимать. Вероятно, они узнали немало удивительного, и Чарльз Вард в разговоре с родителями часто сетовал на то, что Уиден позже решил сжечь свои записи. Все факты были им почерпнуты из довольно невразумительного дневника Елеазара Смита, высказываний других мемуаристов и авторов писем, просто повторявших услышанное от других. По их словам, ферма служила своего рода фасадом, скрывавшим некую огромную, богопротивную угрозу — такого размаха и глубины, что и уразуметь-то непросто.

Известно, что Уиден и Смит рано убедились в том, что под фермой пролегает самая настоящая сеть

туннелей и катакомб, в которых, кроме старого индейца и его жены, обитает еще не одна живая душа. Дом представлял собой старинный островерхий реликт середины семнадцатого века, с огромной дымовой трубой и решетчатыми окнами с ромбовидными стеклами, лаборатория располагалась в пристройке к северу, где скат крыши почти доставал до земли. Это здание стояло в стороне от остальных; и все же, судя по голосам, раздававшимся в разное время внутри, туда можно было попасть через потайные ходы в земле. Те голоса до 1766 года оставались просто бормотанием, шепотом негров-рабов и дикарскими криками, смешанными с любопытными песнопениями или призывами; но впоследствии они обрели ужасное качество, превращаясь то в многоголосый бездумно-покорный гул, то в спорадические вопли неистовой боли и ярости. Мольбы и стенания то и дело превращались в кровожадно-нетерпеливые завывания — на самых разных языках, несомненно знакомых Карвену, во множестве всевозможных интонаций и акцентов.

Судя по всему, в доме, кроме зловещего дельца и охранников, пребывал целый сонм плененных. Нередко до Уидена и Смита доносились отголоски речи столь причудливо звучащей, что приятели терялись в догадках, силясь определить национальность говорившего, хотя обоим приходилось бывать во множестве шумных многоязычных гаваней мира. Сами разговоры всегда напоминали допросы — как если бы Карвен, вещающий сухим отчетливым голосом, пытался силой вырвать из обезумевших от страха или бунтующих пленников потребные ему сведения.

Уиден сохранил в своем блокноте много стенографических отчетов о подслушанных допросах, так как английский, французский и испанский, которые он знал, часто в них использовались, — но из тех записей ничто не дошло до дней Чарльза Варда. Однако Уиден говорил, что, кроме бесед, в коих речь шла о прошлых делах семей Провиденса, большинство вопросов и ответов, понятных ему, носили историко-научный характер, порой касаясь весьма отдаленных мест и эпох.