Призраки и пулеметы (сборник)

Целый год после трагедии на «Клио» ему решительно некогда было задуматься о подобной чепухе.

«Почему ты выжил?» – вот все, о чем он способен был думать. Этот же вопрос без устали задавали ему многочисленные следователи.

Ответа не было.

Когда завершилось следствие, дело № 813 было закрыто и опечатано, а Наукан без единой битвы признал себя колонией Британии – когда случились, наконец, праздные минуты в жизни Удо Макинтоша, он неожиданно и как-то вдруг осознал, что живет в абсолютной эмоциональной тишине. Не стало грусти, не стало радости; исчезли сильные краски, растворились и оттенки. Восприятие сделалось монохромным. Макинтош разучился смеяться. Только память о последней ночи с Мартой не покидала его – как запах ацетиленовой горелки на всю жизнь остался с камберлендским маркшейдером. Днем память была бледной и чужой – случайный фильм, подсмотренный в кинематоскопическом салоне. Ночью память оживала в кошмарах. Тогда же он обнаружил в себе болезнь – странную лихорадку, которая в самый неподходящий момент могла вызвать каталептический ступор или уложить Макинтоша в постель на несколько дней.

Лучшие врачи диагностировали полное его здоровье и только разводили руками, неспособные понять причины такой беды. Должно быть, говорили они, все дело в чрезмерной эмоциональной защите организма. Дайте ему время, юноша.

Но время не лечило.

Всякий раз, когда жизнь требовала от него эмоциональной оценки: улыбки ли, слов поддержки, гнева, Макинтошу приходилось математически вычислять необходимую реакцию.

Впервые за двенадцать лет этот механизм дал сбой: Макинтош не представлял, как стал бы реагировать на подобные пертурбации обыкновенный человек.

Они были уже рядом с ходовой рубкой, когда Макинтош остановился, сделал Аяваке знак остановиться тоже и взяться за поручень. Он слышал приближающуюся изнанку, как умеют ее слышать только опытные моряки. Цезарь аккуратно сел рядом. У него были свои способы удержаться на месте. Почти тотчас же началась тряска.

– Сколько у нас осталось времени? – спросил Макинтош. Аявака не услышала, и он повторил вопрос.

– Кэле, – ответила Аявака. – Совсем близсок.

Это прозвучало настолько же нелепо, насколько ожидаемо. Кэле. Этим словом луораветланы объясняли всякое зло. Плохой человек, убийца? Кэле попутал. Приснился жуткий кошмар? Кэле смотрел на тебя. Недоброе предчувствие? Кэле ищет тебя.

Даже свое отвращение к изнанке луораветланы отказывались объяснять заурядным первобытным ужасом перед чернотой без звезд. И здесь лепетали они про Кэле.

Но капитан знал правду: ни одно чудовище, как его ни назови, не сравнится с маленьким луораветланским ребенком. Сама Аявака была взрослой по науканским меркам и вроде бы научилась держать свои вибриссы – эйгир – под контролем. Но умкэнэ…

– К черту Кэле! Долго ли продержится девочка?

– Мити сильная. Три десят, кытэкэй…[20]

Макинтош безнадежно махнул рукой. Кытэкэй – это было все, что угодно. От двух минут до года. Какое-то время. Но «три десят» внушало некоторый оптимизм. Полчаса. Уже кое-что.

Двенадцать лет назад Аявака не выдержала на изнанке и десяти минут.

6. Эн Аявака изучает внутренний мир капитана Удо Макинтоша

Умбра, аир, этил, индиго…

Давно Аяваке не приходилось чувствовать себя так скверно. Аявака плывет, теряется, падает и тонет. Она слушает пароход, во все стороны тянет невидимые эйгир. Это все равно что в полную грудь дышать в пещере древнего хищника. С каждым вдохом все тяжелее и страшнее.

Мити нигде нет. Не отзывается ни мыслью, ни звуком. Тишина. Есть – британские цвето-запахи, пылью осевшие на стенах и забившиеся в самые укромные уголки парохода.

Есть – жадное внимание запертого Кэле, укутавшее «Бриарей» черной паутиной.

Британцы наивны – хуже юных мэмылтэ[21]

. Не просто идут в руки охотнику, а впускают его в дом и дают оружие.

Капитан Удо Макинтош спокоен, как утренний снег. Разве что механически сжимает и разжимает правый кулак, более ничем не выдает своих чувств. Ни капли эмоций не расплескал наружу.

Эйгир Аяваки сами тянутся к капитану. Искушение велико: Аявака слишком хорошо знает, что ждет ее внутри.

Одергивает себя: о чем ты думаешь? Хочешь, чтобы услышал Кэле?

Сульфид, цитрус, фуксия, охра…

Воздух узких и пустых, будто вымерших, коридоров насыщен гулом и скрежетом. Пароход погружается все глубже, и Аявака слышит, как царапает, сминает и рвет он своим проржавевшим корпусом ткань эфира.

Капитан останавливается, показывает, что нужно крепко держаться за поручень. Аявака слушается. Стоять тяжелее, чем идти.

Черный, шафран, сепия, амин, ржавый, ваниль, индол, красный, циннвальдит… Палуба уходит из-под ног, размеренная вибрация меняется нарастающей тряской. Аявака держится за поручень, но ее тащит по полу, и на ладони остается ржавая царапина. Кровь тотчас выдает ее. Громоздкая любопытная тень накрывает Аяваку, отрезая от мира и британских цвето-запахов. Кэле. Аявака зажмуривается, эйгир ее путаются, уклоняясь от черной тени. Кэле как будто отступает. Надолго ли?